И знаете, о чем он мне после такого велеречивого вступления поведал?

О религии в ее культурном аспекте. Самое нынче актуальное.

Во «внешней земле», разумеется, внешней по отношению к Лесу, наблюдается постоянное противостояние двух культур, отмеченных в моем восприятии символами «христианской» и «мусульманской», хотя в первой культуре насара отсутствует само понятие об ее основателе, мессии, Христе, а вторая, напротив, именуется по своему пророку (тому ли, что в исламе? На этой удивительной земле?) Махмадийя, как если бы то был суфийский орден. Это разъяснение немаловажно для их совместной истории, которая демонстрировала в своем лице классический эффект матрешки. Как ни удивительно, при фактическом различии с великорутенской историей – принципиальное сходство было гораздо более сильным, чем можно было ожидать.

До известного времени это было религиозное целое. Затем внутри него под влиянием доисторической духовности – назовем ее «критской», или «культурой атлантов» – возникает по виду секта, на деле – великая религия символов, не оплотненных, тяжело образных, как у насара, а самодовлеющих и допускающих игру, перекомбинацию на уровне самого знака… Эта религия породила особую культуру.

Далее изысканная культура нэсин втянула в себя, поглотила гораздо более древнюю «назорейскую» и, не выпуская из своего лона, напитала преображенной «критской» античностью, до этого прошедшей через эпоху презрения и забвения. Затем они разделились вторично. Возникли две в равной степени влиятельные религии – религия Книги и религия Чтения. Первая культивировала и воплощала собой незыблемость легендарной каменной скрижали древнего пророка Мешу, оригинал которой был утерян в незапамятные времена. Вторая опиралась на устный поэтический текст, прикрепленный к папирусам, широким пальмовым листьям и плоским лопатообразным костям новоизобретенными «крючковыми», или «узорными» значками, более похожими на запись музыкального лада, чем на полноправный алфавит. Эта азбука позволяла удивительную свободу и вариативность чтения, богатство интерпретаций и толкований, подобно тому как записанная нотными знаками симфония позволяет сыграть себя на разные лады. Все варианты Чтения в чем-то главном и ключевом обладали завидным постоянством – так и было задумано Сущим, одно из имен которого было «Великий Поэт».

Обе части здешней мировой религии воспринимались как генетическая общность, однако назореи традиционно считали махмадийцев «дурным побегом», незаконной ветвью своего древа, махмадийцы же видели в насара первоначальный, незрелый плод общей религии, так сказать, смокву для бедных, а в себе – зрелый медовый плод поздней поры, ради которого только и росло, и трудилось великое дерево мировых религий.

– Насара, – говорил Вард, изящно усевшись напротив меня со скрещенными передними ногами и разостланным по полу златокаштановым хвостом, – верят в Учителя Добродетели, через которого некогда шло Слово Бога. Само его животворное дыхание – и то было Словом, оживлявшим скрижаль и исправлявшим натуру Живущих. Слово это, по апокрифическому преданию, жило лишь изустно и умерло первый раз, когда его записали, второй – когда истолковали, спрямляя его (то есть, как перевела я, убирая кажущиеся несуразности и парадоксы, толкуя их логически и однопланово и тем самым выветривая из них сущность), третий – при переводе спрямленного, который опирался на толкование. Самого Учителя Справедливости пытались чтить как некоего бога, но он противился, говоря, что он предает звуками Слово, звучания ни имеющее, и молиться надо лишь небесному Отцу Слова. Обещал, что его Слово будет навсегда связано с предвечным Прототипом, и это даст ему силу постоянно обновляться, невзирая на усилия Живущих и даже наперекор им.

– Но, – усмехнулся Вард, показав необычно белые для лошади зубы, – самого главного насара не увидели и не поняли. Учитель нередко называл себя самого Словом, когда оно овладевало им, стирая его «я». К тому же, как сами насара заметили, он был совершенен. Они догадались, что и сам Учитель, во всех его животворящих речах, жизнетворных действиях и вообще всех поступках – есть Послание, эталон. Но он невольно закрыл для них Бога своей яркой персоной, и это было отступлением от истинного пути.

– Умирая, он обещал, – продолжил конь, – что пошлет дух-обновитель, который принесет на землю целокупную Книгу-Слово, чтобы мир черпал из нее мудрость и свет. Насара снова его не поняли.

(Я думаю, так произошло и потому, что они склонялись, так сказать, к «новогреческому» варианту античности, телесно-натуралистическому, белокаменному и позлащенному; предки же нэсин, не столь отвращенные от изображений, как наши мусульмане, тяготели к вечной юности, зыбким формам, динамике физических и духовных движений, более точно передающих живое. Так близость портретной живописи Тулуз-Лотрека к натуре познается в сравнении не с фотографией, а с синематографом. Так кимоно или сари украшают любую фигуру в противовес средневековому платью, чей крой был рассчитан на индивидуального носителя.)

– И тогда, когда новый пророк, наконец, сумел дать всей Книге протечь сквозь себя и свои уста, они из ревности сказали, что пророк лжет. Сами сохранив лишь искры из костра, ущербив полноту подаренного им, они позавидовали тем, кто обладал светом и пламенем и насыщал ими свою жизнь. Тогда и возникла первая война за веру.

– Но начали ее инсаны? – задала я риторический вопрос.

– Да – после того, как насара-андры отняли их достояние и вынудили уйти из Шиле, где была их общая святыня. Иначе как бы вера могла удержаться?

– Эх, брат мой Вард! Рутенские назореи только и упрекают своих махмадийцев за то, что те воинственны. Бог-де помогает только мирным и смирным. Так что, возможно, вы и были тогда правы, но поступили опрометчиво.

…Далее махмадийя то отвоевывали святыню, то снова ее теряли, говорил он, но до сих пор их общины в ней не селятся. В других андрских городах – да, отчасти. Все черно-белые войны, которые кончались либо их воцарением в Шиле, либо идеологическим выдворением оттуда, странным образом обогащали обе земли, учили их быть терпимее друг к другу. После ужасов наступало отрезвление; поверженного противника было труднее ненавидеть, нежели торжествующего; победители наполовину нехотя делились с побежденными тем лучшим, что рождала их культура во время мира, чтобы направить их пассионарность в иное русло. Как американцы с Японией.

Вот так. Что я вынесла из его экскурса? Нечто, возможно, и необходимое мне, но не теперь и сейчас.

Утром все племена собрались по новой. Я встала, чтобы держать речь: на этот разок у нас была целая ночь, чтобы ее продумать и взвесить, но в литературном смысле она все-таки казалась мне небезупречной.

– Государи, братья мои! Мы били рука об руку в знак мира. Отныне мы друзья. И нет более высокого доверия, чем поручить другу самое драгоценный плод из тех, что тебе дарит земля – твое дитя, дитя твоего народа. Вы просите Серену, мою дочь, и хотите взять себе ее отпрыска – они ваши. Взамен мы получаем самое прекрасное, что есть у андров и нэсин: Даниэля, короля-монаха. И тот, и другой дары – на время, но Живущий и обладает лишь временем, не вечностью. Моей дочери дано право выбора – поэтому пусть проведет полгода у одного народа и столько же у другого, прежде чем осуществить это право и окончательно вручить свою руку и судьбу одному из государей.