Вальхурт огляделся и сразу заметил раскидистый куст вешалки шагах в тридцати от дороги. На цыпочках, по бесплотному ковру пуха, тихо, не касаясь других растений – туда, туда… Вальхурт не выдержал и сорвался на бег, поскользнулся, упал, прыгнул к вешалке и, лихорадочно выискивая на длинных безлистных прутьях хорошую крупную ягоду, затравленно шарил глазами вокруг, стараясь разглядеть свои страхи за сгустками листьев и ветвей. Наконец упругий шарик сам лёг в пальцы.

Вальхурт потянул его на себя, слегка покручивая, и почувствовал глубинный треск разрываемой мякоти. Крепкая зеленоватая ягода. Вальхурт приложил её свежим надломом к ямке между ключицами. И привычно оттянулась кожа, и страх ушёл, и шарик одежды очень быстро набух и расползся по груди клейкой блестящей массой – сначала зелёной, потом более светлой и, наконец, идеально прозрачной. Бутоны осязания закрывались, словно их солнце уходило за горизонт.

Под надёжной защитой новой одежды Вальхурт обрёл обычное расположение духа и двинулся к колеснице.

Но случилось непредвиденное – то ли порыв ветра, то ли ещё что-то качнуло ажурную коляску, и чуткая термитовая дорога, приняв это колебание за приказ двигаться, вздулась бугром – колесница рванулась вперёд, махнув Вальхурту на прощание пустой подвеской. Всякое случается с путешественниками.

Вальхурт в тот момент ещё не вышел на дорогу и увидел лишь, как мелькнуло колесо, а вслед за ним вспучилось белое полотно, вытягивая из земли такие же удивительно белые нитки-корни, опустилось, слегка поворочалось ещё немного, будто выбирая, как лечь поудобнее, – и замерло. Колесница уехала.

Вальхурт удивлённо выпятил нижнюю губу, отчего пока не совсем приросшая одежда сыто чмокнула, и изрёк:

– Какие же вы, сидельцы, дураки!

Ведь действительно обидно, когда что-то говоришь человеку, а он смеётся и всё время повторяет: «Ну да что ты!» Не спорит, не говорит, как считает сам, а так – только тихо посмеивается, даже не пытаясь поверить или понять. «Посмотреть мир – это же так интересно!» – «Ой, да брось ты!» – «Человеку нельзя всегда сидеть на одном месте!» – «Ну да что ты!» К такому второй раз подходить неохота, и ладно бы, но он-то не один такой – все вокруг – «Ну да брось ты!» Только кто – Хадыр, Мэдж, ну, ещё Эман – но тот далеко на юге, – с ними можно беседовать свободно, зная, что не будет унизительного похихикивания, нарочитого непонимания, о которое можно биться головой хоть день, хоть жизнь.

Колесницы росли вокруг в изобилии. Вальхурт долго выбирал, пока не наткнулся на курьёз – колёса срослись с растущей рядом подвеской, и получилась сразу готовая колесница. Тщательно осмотрев её и убедившись, что больше никаких отклонений нет, Вальхурт просунул руку под нижнее колесо и воткнул палец в полый хрустящий стебель. Растение качнулось, мягко опрокинулось и встало на колёса.

Вальхурт вынес колесницу на полотно термитовой дороги, уселся и слегка оттолкнулся, навалившись на подлокотники. И сначала едва-едва, а потом быстрее, а потом сливаясь в неразличимую пелену переплетающейся зелени, понёсся назад незапоминающийся пейзаж.

Закрыв глаза, Вальхурт в мыслях перепрыгивал с одного на другое. То Хадыр и голова деревни Арба беззвучно открывают рты, силясь сказать что-то важное, то старикашка Вилар и прочие болтуны, безропотные сидельцы Гибоо, щерятся, поглощая рассказ о чудесной колеснице, выросшей в придорожном лесу, то тревога по имени Осязание мерцает серебряным огоньком.

Мякоть гриба выпустила Хадыра из усыпляющих объятий, вытолкнула вверх, и голубизна неба ударила в глаза. Сон ушёл, оставив лёгкую подрёберную истому и бодрящее чувство голода. Сон бесследно исчез, и сознание, ясное и чистое как Дорога, потребовало работы.

Хадыр сел на шляпке, свесив ноги, и сразу обитатели соседних грибов закивали ему головами, учтиво и старательно.

– Ясное небо! – ответил он как можно громче, чтобы кто-нибудь из сидельцев не посчитал себя обиженным.

Невысокое фудовое дерево одиноко торчало из земли под левой ногой у Хадыра. Он нагнулся и сорвал крупный, с детскую голову, плод.

Сиреневая с зеленоватыми прожилками кожура затрещала от слабого нажатия, обнажая золотистую середину. Как обычно перед едой, Хадыр собрался с мыслями, пытаясь вспомнить или вызвать на языке вкус фуда. Естественно, не получилось.

Над поляной стоял мелодичный утренний гомон. Почти все грибы были заняты, кто-то завтракал, кто-то вполголоса разговаривал, иногда громко всхохатывали дети. Солнце уже оторвалось от верхушек деревьев, и тень на большой тарелке часов легла на розовый час.

Хадыр прикоснулся к очищенному фуду губами. Нет, ничего я не могу вспомнить, хоть тресни. А языком? Нет. Пока цела прозрачная кожица, обтягивающая дольки, не угадать ни за что. Плод хрустнул на зубах, и вечный аромат фуда защекотал нёбо и вырвался через ноздри. Но и теперь не вспомнить, то ли ты ел в прошлый раз или не то. Хадыр приник к надкушенному месту губами и медленно, через зубы, начал высасывать сок.

Не отрываясь от еды, Хадыр поднял глаза и исподлобья, уже внимательнее, оглядел жителей деревни. Шагах в двадцати от него на высоком светлом грибе полулежал Вилар и, закатив глаза, капал себе соком в разинутый рот, держа фуд над головой. Он скосил глаз на Хадыра и подмигнул.

Трапеза завершалась. Пустая кожура летела вниз, в пух, а сидельцы поворачивались к центру деревни, где на старом высоком грибе разместился голова Заман. Хадыр в предчувствии интересной беседы радостно потянулся и стал разглядывать дочерей Замана – Дору и Джамиллу.