Новая же хозяйка действовала в своем духе: прикупила соседние участки, набрала громадный штат землеустроителей и садовников, которые в самое короткое время превратили запущенное поместье в райский уголок. Княгиня назвала его Монкальм – «Мой покой».

Впервые за долгое время Шаховскую отпустила судорога страха за Лизу. В тысячный раз она перебирала в уме все обстоятельства нынешнего положения дочери и не находила в них ни малейшего изъяна. Капиталы, титул, муж, наследница – крошечное чудо, родившееся с темными волосенками и, как у всех женщин Строгановых, бархатными глазами. Что, скажите, можно еще пожелать после того ужаса, который пережили Варвара Александровна и Лиза?

...Привлеченные раздольем и хлебосольством, в Монкальм потянулись родственники, знакомые, знакомые знакомых и так далее.

Главная задача у Варвары Александровны была одна – устроить жизнь так, чтобы у Лизы окончательно зарубцевались раны сердца, а над тяжелыми воспоминаниями опустился плотный занавес забвения. Этим, видно, и объясняется то обстоятельство, что большую часть гостей, наезжавших в Монкальм, составляла молодежь – сверстники Лизы.

«Нас жило тогда у княгини очень много, – вспоминал мемуарист. – Елизавета Борисовна с мужем и сестрой его, княжною Шаховскою, всякий день бывала у своей матери. В одном из домиков на взморье жили родные племянники княгини Варвары Александровны, князья Голицыны и я, в другом – два француза, эмигранты г-да Брессоль и Бушера».

Судя по всему, здесь никто не скучал. Обширность поместья и разнообразие пейзажа позволяли каждому проводить время по своему вкусу и встречаться с остальными обитателями прелестного имения только за обеденным столом.

Вечера посвящались романтическим прогулкам под луной в переплетении темных аллей, где тишину нарушал мерный шум прибоя или звуки оркестра – Варвара Александровна нередко приглашала музыкантов из Петербурга, чтобы молодежь танцевала и веселилась.

«Часто все общество ездило по окрестным местам, – читаем в воспоминаниях графа Е. Ф. Комаровского, знакомого Шаховских еще по Парижу. – Между всех поездок самая приятная была в Ропшу. По возвращении оттуда всякий выбрал самое примечательное из того, что случилось в течение двух дней, проведенных там; после все это соединено было вместе и составило довольно интересное сочинение под названием «Поездка одного общества в Ропшу».

Впечатления, надо думать, оказались сильными, как всегда бывает на месте трагических событий. В ропшинском дворце за три десятилетия до этой развлекательной поездки «при невыясненных обстоятельствах» был убит муж императрицы Екатерины – Петр III.

Так случилось, что Монкальму наряду с Ропшей тоже предстояло стать местом трагического события и тоже «при невыясненных обстоятельствах».

Второго октября 1796 года княгиня Елизавета Борисовна Шаховская после двухдневных страданий скончалась. Ей шел двадцать третий год. Судя по воспоминаниям, это несчастье было словно оглушительный раскат грома средь ясных безоблачных небес.

Примечательно, что предположение о какой-либо болезни или, скажем, случившемся с молодой княгиней внезапном сердечном приступе с фатальным исходом даже не выдвигалось. Тягостное, чудовищное слово «самоубийство», кем-то произнесенное, повергло в ужас обитателей веселой, безмятежной усадьбы.

В Монкальме, разумеется, был доктор, который быстро понял, в чем дело. Антидоты – средства, употребляемые в медицине для нейтрализации попавшего в организм яда, были использованы им во всем разнообразии. Но ничто не помогло.

Близкий к Шаховским человек, граф Е. Ф. Кемеровский, лучше других был осведомлен о том, что послужило причиной трагедии. Но именно доверие, которое всегда испытывали к нему Шаховские, заставило этого благородного человека умолчать о многом.

«Я не стану описывать причину плачевного конца жизни княгини Елизаветы Борисовны, а скажу только, что известно было всем: она отравила себя ядом».

Однако эти строчки увидели свет много лет спустя после гибели Елизаветы Борисовны. По горячим же следам дело старались представить так, что несчастная женщина не отравила себя ядом, а приняла его случайно, по неосторожности. Скажем, лекарство, которое надлежало принимать по каплям, оказалось выпитым залпом.

Все, что могло указать на смерть «по своему деланию», видимо, стараниями княгини-матери было утаено. Это давало возможность Варваре Александровне похоронить дочь не так, как требовало погребение самоубийц – без отпевания, за кладбищенской оградой, а по православному обряду. Что и было сделано. Маленькой Варваре Шаховской в это время исполнилось девять месяцев.

После трагедии в семействе Строгановых-Шаховских в свете вновь начались утихнувшие было толки. Впрочем, оно и понятно – слишком длинный шлейф разного рода событий тянулся за княгиней и ее покойной дочерью: муж-невидимка, оставшийся в Париже, далее новая скоропалительная свадьба, которую называли «не совсем обыкновенным случаем» не только из-за всем известного состояния здоровья жениха, но и потому, что невеста, как писали, «по самому родству Петра Шаховского могла считаться его теткой, хотя, конечно, не родной».

Медальон с портретом дочери ее мать хранила до своего последнего часа. На миниатюрном изображении была романтическая Лиза, верящая в идеальную любовь, потеря которой равнозначна смерти.

Этому переплетению обстоятельств, из ряда вон выходящих, похоже, было предопределено завершиться необыкновенным образом. Так оно и вышло – необыкновенно страшно. Но любопытствующие догадывались, что знают не всю правду. Разные версии происшедшего рождались и обсуждались в гостиных: несмотря на все ухищрения Варвары Александровны, мало кто верил в «нечаянное отравление».