Дом старшего из братьев Кушелевых-Безбородко – Григория Александровича – на Гагаринской набережной был доведен до полного разорения, хотя считался памятником XVIII века. Десятилетиями здесь были коммуналки. Темный с изрисованными стенами подъезд, грязная лестница, обитые дерматином двери – надо обладать богатой фантазией, чтобы представить себе роскошь, царившую здесь во славу прекрасной Любови Ивановны. Вероятно, не раз любовалась она с чугунного балкончика яркими бликами заката, играющими в предвечерний час на невской волне. Граф Григорий Александрович родился в этом доме, в нем же и скончался, не дожив до своего сорокалетия. Теперь в родовом особняке Кушелевых-Безбородко, проданном с аукциона за огромную сумму, по слухам, собираются сделать элитную гостиницу.

В частной переписке, обсуждая кушелевские собрания, завсегдатаи особняка на Гагаринской, случалось, не стеснялись в выражениях. Тургенев, например, писал знакомому: «Кушелев мне кажется дурачком – я его все вижу играющим у себя на вечере – на цитре – дуэт с каким-то итальянским голодным холуем». – «У меня уморительный казус вышел с дураком Кушелевым», – вторит другой, а третий добавляет: «Графа я никогда не считал выше глупого мальчишки».

Непонятно только, для чего же пользоваться гостеприимством «глупого мальчишки»? И ведь мало кто из представителей литературного и артистического мира не проводил тогда время у хлебосольного хозяина. Тот, видимо, даже не подозревал, какой злой иронии по отношению к нему были исполнены иной раз благородные гости, которые и сами про себя, смеха ради, говорили: «Набежали, как голодные собаки».

Титулованная родня Григория Александровича, следуя неписаным законам своего круга, знала его странность – не делать различия между гостями – и нечасто приезжала на Гагаринскую набережную. Сестры графа, весьма деликатно впрочем, убеждали его не компрометировать себя сомнительными знакомствами. Обещания давались и тут же забывались.

...Теперь Полюстрово уже ничем не напоминало некогда знаменитое жилище екатерининского вельможи.

«Сюда по старой памяти являлись родственники и рядом с ними всякий сброд чужестранных и русских пришельцев, игроков, мелких журналистов, их жен, приятелей и т.д. Все это размещалось по разным отделениям обширного когда-то барского дома, жило, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа, немало не стесняясь хозяина».

На мягких диванах, предназначенных некогда для гаремных красоток приснопамятного канцлера, можно было обнаружить мертвецки пьяного модного фельетониста, лежавшего с листом на груди, где красовалось выведенное красной помадой пожелание: «Покойся, милый прах, до радостного утра».

Тут же рядом, в крохотной гардеробной, едва притворенной, шло нежное свидание господина, вырвавшегося от осточертевшей жены в объятия какой-нибудь Берты из Гостиного двора.

Играли в карты, фанты, «бутылочку». Невозмутимые официанты разносили прохладительные напитки и фрукты. Дамский дуэт выводил: «Я не вернусь, душа дрожит от боли». И возмущенно замолкал от несущегося откуда-то сверху, с антресолей, рыка: «Нет, баста! Надо отделаться от Катьки – надоела!» Раздавался звон чего-то разбитого: вазы ли, статуэтки ли, гравюры ли под стеклом, слетевшей с гвоздя?

«Хозяин, – описывает очевидец жизни в полюстровском имении Кушелева-Безбородко, – по бесконечной слабости характера и отчасти болезненности, ни во что не вмешивался, предоставляя каждому полную свободу делать что угодно. При виде какой-нибудь слишком уже неблаговидной выходки или скандала – что случалось нередко – он спешно уходил в дальние комнаты, нервно передергивался и не то раздраженно, не то посмеиваясь, повторял: "Это, однако ж, черт знает что такое!" – после чего возвращался к гостям как ни в чем не бывало».

Понятно, почему при малейшем эксцессе, способном вызвать волнение, хозяин Полюстрова стремился скрыться с глаз людских. Он был болен хореей – заболеванием более известным как «пляска святого Витта». Уж ему ли не знать, на какие мучения – многодневные, превращавшие его в полутруп, который дьявольская сила трясет, крутит и дергает в разные стороны, – он обречен, если вовремя не устранится от раздражающей сцены. А потому чуть что Григорий Александрович прятался в дальних комнатах, доставал из заветного шкафчика лекарство и, проглотив его, с тяжело бьющимся сердцем прислушивался к себе: начнется или нет?

Все доктора, которых только можно сыскать в России и Европе, изрядно набили карманы графским золотом, не обольщая, впрочем, больного обещанием выздоровления. Григорий Александрович несколько раз ездил в Эльзас, где в маленьком городишке стоял памятник святому Витту, к которому стекались несчастные, моля о выздоровлении.

Временами у Григория Александровича наступало улучшение, которое он, быть может, ошибочно связывал с музыкой. Отсюда его старание овладеть музыкальными инструментами. Особенно он пристрастился к цитре – старинному инструменту, звуки которого напоминают одновременно арфу и гусли. Видимо, граф был человеком музыкально одаренным, да и настойчивым – цитра почти вышла из употребления именно из-за сложности игры на ней.

Но очень уж слабая защита эти похожие на набегающие волны звуки против болезни, не поддающейся никакому лечению и, что особенно мучило графа, безобразной, превращавшей его в жалкое существо, названия которому не было в человеческом языке. А лицо – то жуткие, то смешные гримасы появлялись на нем, талантливый актер или клоун мог позавидовать такой игре мышц, какой едва ли можно достигнуть самыми упорными тренировками. Тело же исполняло страшный, причудливый танец: оно то подергивалось в разные стороны, то будто скручивалось в клубок, катавшийся по полу, то пружиной разжималось, подпрыгивало вверх, кружилось, натыкаясь на мебель, и от удара отлетало в сторону.