Шрифт:
— Гитлер капут, Иван.
Как и любой человек, фронт имел свое настроение. Были дни, когда головы не поднимешь, когда на самое малейшее движение лупила артиллерия, и прибрежный песок с остервенением, как собака укушенное место, грызли пулеметные и автоматные очереди. Дело доходило до авиации. А потом вдруг наступало затишье. Война как будто брала выходной. В такие дни можно было пройтись, не сгибаясь, вылезть на бруствер или на крышу блиндажа под солнышко и по-домашнему выкурить цигарку, сходить к Дону и зачерпнуть воды на чай. У солдата ведь не меньше желаний, чем у любого другого человека, не ходящего под смертью. И в такие дни хотя бы часть этих желаний была выполнима.
Но утром 20 ноября все кончилось. Обе стороны, не сговариваясь, начали пулеметную разминку, которая перешла в орудийную дуэль. С этого дня война пошла без выходных. Солдаты обеих сторон хоть и видели войну больше перед своим окопом, общее настроение улавливали безошибочно. Немцы поняли, что вторая зима для них будет куда труднее первой. Кругом на тысячи километров, укрытая погребальным саваном и скованная морозом, чужая земля, люди, которых они грабили и принесли им столько горя. Красноармейцы же чуяли близость праздника и на своей улице. Ходили, распрямив плечи и держа голову повыше.
— Придет час, курощупы, достанем своею рукою! Распишем всех, кого в Могилевскую, кого райские сады стеречь да греть кости у ключаря Петра.
Немцы не кричали больше: «Иван, буль-буль!» Бормотали свои тощие ругательства и вжимались плечом в оружейные приклады.
Сало прошло, и Дон стал. Красноармейцы переходили теперь Дон по льду каждую ночь. Немцы покоя лишились совсем. Самарь продолжал жить в погребе. Натаскал туда побольше соломы, как кабан, для тепла зарывался в нее. На Егория, числа 25 ноября, проснулся утром от тяжелого сопения и скрипа лестницы. В погреб спускался лысый немец. Мешки под его глазами обвисли, стали черными. Немец сел на белую по пазам от плесени кадушку, перевернутую вверх дном, долго сидел, зажав голову в ладонях и упираясь локтями в колени. Плечи его вдруг затряслись.
— Сталинград так, Иван, — и сделал руками движение, будто обнимал кого. — Ай-ай-ай! — не дождался ответа и полез из погреба.
Дня через три лысый опять спустился в погреб.
— Уходи, Иван, — сказал он. — Сильные бои будут. И дом капут, и ты капут. Уходи. Новый командир батальона. Дисциплина.
Ни в саду, ни в огороде стеречь было уже нечего. Картошку какую выкопал, а какую мороз заковал да снег укрыл в земле. А дом — как ты его убережешь: снаряду или бомбе грудь не подставишь. Забрал Самарь котелок свой и ушел в Вервековку.
Глава 20
В домах еще не погасли огни, и по улицам скрипели обозы, хлопали калитки, пропуская новые партии поночевщиков, когда со стороны хутора Журавлева в Переволошное вошла танковая часть. Танки сошли с дороги, остановились прямо на улице. С брони, ожесточенно хлопая по бедрам рукавицами, попрыгали автоматчики, занесенные снегом. Лица укутаны подшлемниками с оледенелыми наростами напротив рта.
У церкви колонну ждали патрули и указали, где размещаться.
— Не разбредаться!
— Сколько стоять, капитан?
— Не знаю! — метнулся узкий луч фонарика. — До места километров двадцать еще.
— В брюхе заледенело, и кишка кишке кукиш кажет.
На полу в хатах вповалку спали солдаты. Иной глянет из-под шапки, ворота полушубка на пришельцев, тут же провалится в сон: буди — не разбудишь. С печи густо выглядывали бабы, детишки.
— Тут, товарищи, ногой ступить негде: и вакуированные, и солдаты, — заикнулся было хозяин, прямоплечий дед в черном окладе бороды.
— Поместимся, хозяин! — свежий молодой бас с мороза.
— Ох-хо-хо! Откель же сами? Из каких краев?
— Разных, батя. Со всего свету… Сибиряки больше.
Изба сразу наполнилась крепкими молодыми голосами, запахом дубленой овчины, мороза.
— Как насчет самоварчика, хозяюшка. С самого Калача на морозе.
— Почаевники. У нас и самовара-то нету. — О скамейку стукнули ноги в толстых чулках, с печи спрыгнула хозяйка. Сноха старика, должно. Рослая, крепкая баба, с широким мужским лицом. — Чугун, что ли, для вас поставить?
— Ты нам казан, маманя. Чтоб на всех.
В сенцах загремели, и в избу с клубами пара ввалились танкисты.
— Ишо? — обернулась на них хозяйка.
— Ишо, мамушка, ишо. В тесноте, да не обедал, сказал в свое время какой-то великий поэт, — осиял золотом зубов вошедший. — Топай в угол, Костя, — подтолкнул в спину рослого парня в распахнутом полушубке и масленом ватнике.
Скрипя мерзлыми валенками, парень пробрался к печке, на скамейку, стал ожесточенно растирать задубевшие черные руки.