Сначала вдоль дороги шли неубранные подсолнухи. Ветер повалял бодылья, переплел их между собой. Шапки гнули под под тяжестью снега. За подсолнухом пошли поля пшеницы, тоже неубранные: хлеб лежал в крестцах. Однообразно стучали моторы и гусеницы, дорогу переметали седые косицы поземки, в прогалинах между туч зябко поеживались звезды.

Незаметно с востока колонну догнала белая муть, укрыла небо, и началась метель. Головной танк вначале шел по вешкам вдоль дороги, а потом исчезли и вешки. Видимость сократилась до десяти метров. Колонна встала. У замерших машин тут же намело сугробы. Автоматчики теперь походили на снежных кукол. Только прорезь для глаз на подшлемнике темнела.

— А если на прямую? Мамоны выстлались километров на сорок вдоль Дона. Не промахнемся.

— Сороки тоже прямо летают, да редко дома бывают, — комбат танкистов нагнулся, крикнул в люк: — Кленов, куда ракетницу девал? — Взял поданную ракетницу, выстрелил. Белая муть вспыхнула молочным светом, отодвинулась неохотно и тут же погасла.

— Ильичев, ну-к пройдись, отыщи вешки.

Захрустел снег под валенками, и вскоре справа донеслось:

— Эге-ге-гей! Дорога здесь!

— Не люблю степи, хоть и сам степной, — комбат танкистов плотнее надвинул меховой танкошлем, скомандовал: — Трогай, Костя!

Из крутящейся мглы выдвинулась фигура, вздыбленная по-медвежьи против ветра. Ильичев помахал рукой и побежал вперед. Танк уперся в дощатый вагончик на тракторных санях. В занесенных снегом окошках желтел свет.

Танкистов встретила кургузая пухленькая дивчина в гимнастерке и ватных брюках.

— Это что у вас тут? — удивился пехотный комбат.

— Обогревательный пункт, товарищ капитан.

— Обогревательный пункт? — капитан поднял к танкисту стянутое морозом лицо. — Слышишь? — В углу вагончика пылала печка из бензиновой бочки. На печке пыхтел чайник и два ведра гоняли пары. У дверцы ковырялся солдат в замасленном ватнике. — Ну-к дай я тебя расцелую, дочка. Где ж ты раньше была?

— Теперь по всем дорогам будут. Командарм приказал.

— Вот те уха! — не переставал удивляться пехотинец. — Где же он сам?

— Нам не положено знать про то. Нынче, говорят, здесь был. — Дивчина, видимо, стеснялась своих пышных форм, поджималась всем телом, но курносое лицо ее все время таяло приветливой улыбкой: — Так попьете чайку?

— Нас много, голубушка. Всех не напоишь. Дорогу на Мамоны знаешь?

Откуда-то из угла выскочили два пацана.

— Мы знаем, дяденьки. Вам куда — на Верхний или на Нижний?

— Вот так явление! — танкист шутливо потрепал старшого за обмороженный нос. — Откуда такие?

— Мамонские. Нас домой не пускают, дяденька. А проведем хошь на Верхний, хошь на Нижний.

— В Мамоны им нельзя, капитан. Родители их в Пероволошном, не то в Хрещатом, — поднял красное от огня лицо тракторист у печки. — Из Мамонов всех жителей выселили.

— Как же так, хлопцы?

— У меня дед в Мамоне, а мамка за картохами послала. Исть нечего, — не смигнув, соврал тот, что с обмороженным носом и черными пятнами на щеках. — Да мы тут всех проводим, а он ничего не знает, — кивнул пацан на тракториста.

— Трогаем, наверно, капитан, — пехотный комбат покосился на пышащую огнем печку, зубами стащил рукавицу, шерстяной варежкой потер обмороженную щеку.

Танкист глянул в пройдошливые острые мордочки пацанов: «Отцы воюют, а они добытчики». Сказал решительно:

— Идемте, подвезем вас до Мамонов.

Льдистая полоска рассвета подрезала края горизонта. По ту сторону Дона величественно и хмуро застыл Трехгорбый курган, темнела церковь со звонницей. Выше синели не то посадка, не то лес. С южной окраины Осетровки, слепо ощупывая небо, ломаной линией взвились трассирующие пули, долетел треск пулемета. С высот левее ему отозвалось орудие. Пурга, наставив поперек улицы косых сугробов, утихла. Над печными трубами торчком вставали прямые дымы. Из ворот напротив выехала кухня. Из-под крышки курчавился пар. На козлах сидели повар и старшина. Они молча глянули на танки вдоль улицы, свернули в проулок, вниз к Дону.

— Тут, братцы, как у хлебосольного хозяина перед рождеством, — вернулись автоматчики, обегавшие ближние дворы.

— Только в скворечниках и не живут, видно.

— Мальцы куда же смылись?

— Держи, — Ильичев сунул Кленову в люк горячую, печеную в золе картошку.

Громыхая гусеницами, в улицу втянулись тракторы с пушками. С лафетов, занесенные снегом, махали артиллеристы. С трактора перегнулся солдат, оттянул рукавицей подшлемник.

— Здорово ночевали. Живыми ишо свидеться!

— Поночевщики вчерашние.

За вербами, куда убежал комбат, легла серия снарядов, другая. На высотах южнее Осетровки загромыхало. Простуженно забубнил станкач с окраины. Автоматчики и танкисты молча переглянулись. Из проулка, куда свернула кухня, выскочил связной, замахал руками: «Заводи!»

Кленов включил передачу, плавно тронул с места. И танк, словно проникаясь его настроением, сдержанно залопотал гусеницами. У поворота обогнали тягачи с пушками. Связной на ходу вскочил на крыло, нагнулся в люк: