Оказавшись за толстыми кремлевскими стенами, Бельцин направился в свою резиденцию – туда, где на четвертом этаже располагался его новый президентский кабинет. Он был раздражен. Даже очутившись у себя в кабинете не смог сразу успокоиться. Ему вдруг почудилось, что из-за широких кремлевских окон на него с укором смотрит усталая Россия. Зеленым шпилем Спасской башни, ребристым хребтом кремлевской стены, причудливыми, словно точеными, маковками собора Василия Блаженного, заглядывает она к нему в кабинет, а он – сильный, умный, чувствует себя беспомощным, как спеленатый младенец! Это он-то! Он! Первый президент России, который сумел переломить хребет коммунизму, одолеть путч, и он ничего не может сделать? Немыслимо… Невозможно! А все потому, что на верху продолжает сидеть этот прыщ Михайлов! Ни доверия, ни силы воли уже не осталось, все растранжирил (свои и те предали!), но все равно упрямо молотит, как заезженная пластинка, про единый и нерушимый Советский Союз… Все его управление теперь сводится к одному только – "Дай"! На это– дай! На то – дай! А народу-то скоро жрать будет нечего!

Бельцин раздраженно дернул головой, отряхивая с себя мрачные мысли, но они возвращались, лезли назойливыми червяками, множились.

"А ведь самое страшное, – думал он, мрачно расхаживая по кабинету, – что вся система такая гнилая… И все потому что наверху оказывались не те, кто работать умел, а те, кто умел нести ахинею про светлое коммунистическое будущее! "От каждого по возможностям, каждому по потребностям!" Бред… Идеология паразитов! Все и построено-то только на том, чтобы отобрать у трудяги, у того, кто работать умеет, и отдать нерадивому. И хотя все всё прекрасно понимали, все равно упорно топали за этой утопической химерой целых семьдесят лет! Добились таки своего… Отбили у людей желание работать, отучили землю давать урожаи, захламили, испоганили все отходами первобытной промышленности! Теперь вот надо выбираться, а как? Как тут выбраться, когда связан по рукам и ногам?"

Бельцин зашел в комнату отдыха, что примыкала к рабочему кабинету и открыл полированную створку бара. Ухватив оттуда початую бутылку водки, плеснул себе щедро в высокий фужер, зажмурился и опрокинул разом фужер себе в рот. Алкоголь холодным огнем обжег горло. Отставив пустой бокал в сторону, Бельцин взял со стола душистый толстый тульский пряник и, отломив половину, зажевал, не чувствуя вкуса… Легче не становилось… Подумалось – отхватил кусок, вначале аж дух захватило! Шутка ли? Не край, не область… Россия! От одного названия – мурашки по коже… Махина, силища! А на самом-то деле – оболганная, обворованная, униженная!

Вернувшись обратно к себе в кабинет, Бельцин угрюмо уселся за стол. Ему вдруг вспомнился отец, работяга-кулибин, который всю жизнь мечтал изобрести автомат для кладки кирпича. Вспомнилась и наука отцовская, преподанная ему в детстве. Хорошая была наука, жизненная… Хоть и жестокая очень. Церемониться отец был не приучен. Чуть что не так, ремень из сыромятной кожи из портов вон, и брякнет короткое, кивнув на лавку в сенях:

– Ложись!

Ляжет Бельцин-младший на лавку, заголит костистые ягодицы, палец промеж зубов закусит, чтоб не стонать, и примется отец охаживать родное чадо, входя в раж от его упрямого молчания. И только однажды, отходив сына таким образом, сказал ему словно извиняясь:

– Прости, сынка! Не по злобе я тебя уму-разуму учу… Не я, так другие тебя жизни научат! Да токмо их наука будет ещё злее, ещё беспощаднее… И за что, да почему никто объяснять не будет! Жизнь она такая – без зубов, да без кулаков нельзя! А на меня ты не сердись! Не сердись! – повторил он, упрямо не замечая, что у сына струйка крови сочится из прокушенного пальца. – Жалеть себя последнее дело, это удел нытиков и неудачников… Будь ты семи пядей во лбу – ничего в жизни не добьешься, коли через "не могу" переступать не научишься! Ежели трудно – ты зубы сожми и молчи, а от своего не отступай, только так можно чего-то в этой жизни добиться! Вот такая тебе, моя наука, сын!"

Сказал и вышел… И подишь ты! Вроде бы и наказали, и пребольно, а вроде бы как и похвалили? И черт его знает, то ли обижаться, то ли гордиться…

Вспомнилось все это – далекое, сейчас президенту России, всплыло в памяти… Как на фотографии явилось вдруг перед глазами отцовское лицо – строгое, в суровых складках – глядело пристально, будто спрашивая: "Что, сын… Неужто не выдюжишь, не вытянешь?"

Голос по селектору прервал размышления президента России.

– Владимир Николаевич, к вам Чугай просится… Пропускать?

Бельцин, стряхивая наваждение, щелчком нажал пластмассовую клавишу.

– Пропускайте!

В кабинет юрким угрем проскользнул Тимур Чугай. Полноватое лицо расплывается в почти гагаринской улыбке. Импозантен, как всегда. Костюм – как влитой, белоснежный воротничок охватывает французский шелковый галстук – синий, весь в модных коричневых завитушках. В руках – несколько листов.

– Не помешаю, Владимир Николаевич?

Бельцин сердито мотнул головой на стул.

– Не юродствуй, Тимур Борисович! Заходи – раз пропустили!

Чугай, поняв, что президент не в духе, поспешно убрал улыбку с лица. Подошел, уселся, выложив перед собой принесенные листы и спросил осторожно:

– Владимир Николаевич… Как Огарево прошло?

Бельцин состроил недовольную мину.

– Плохо! Пришлось пойти на большие уступки! (Он угрюмо нахохлился, косит недобро, исподлобья.) У нас теперь, Тимур Борисович будет сложная задача… Михайлов занимается пустопорожней болтовней! На него ориентироваться нечего… Надо начинать самим реформы двигать, без всякой там оглядки… Понимаешь?