Но если Князь А. Б. все-таки мыслился героем «Жития», почему «великим грешником» он стал только на этапе августовской радикальной правки, а не шестью месяцами ранее? Может быть, потому, что замысел «Жития», отодвинутый в связи со срочной работой для московского журнала, не мог не повлиять на образ центрального персонажа, который невольно и взял на себя функции, предназначавшиеся другому?

Однако, если бы действительно на Князя А. Б. серьезно влиял грешник из грандиозного замысла «Жития», он, Князь А. Б., должен был бы, как того и хотел автор, прийти к покаянию, осознав и преодолев свою греховность. Но — как свидетельствовали черновые записи — с ним происходило нечто противоположное самоисправлению; очевидность «обратной эволюции» Ставрогина заставила, например, А. Л. Бема вообще усомниться в возможности осуществления основного замысла Достоевского — спасти героя и привести его к вере. «Достоевскому в этот период его творчества не давался замысел преодоления греховности. В его герое вопреки желанию автора греховность пускает такие глубокие корни, приводит к такому внутреннему опустошению, что путь спасения, несмотря на все усилия востосковавшего о правде духа, оказывается тщетным» [11] . Но, подвергая Князя А. Б. все новым испытаниям и соблазнам, как мог Достоевский предположить, что герой на любом витке приключений сможет по собственному усмотрению остановиться и покаяться? Ведь с самых первых черновых записей обнаружился категорический императив — целеустремленное намерение автора довести героя до пули или петли: очень скоро ранняя вопросительная заметка «А. Б. может застрелиться)?» сменилась неколебимым решением: «Убить Князя».

Как на этом фоне выглядят гипотезы о возможных прототипах Ставрогина?

Если даже согласиться с самыми замечательными из них, вспомнив захватывающие споры 20–х годов [12] , то как отнестись к метаниям Достоевского на подготовительных этапах работы? Ведь, строго говоря, он или не сразу понял, какой именно из прототипов ему нужен, или менял прототипов от записи к записи.

Между тем можно было видеть, что Достоевский примеривал на героя в высшей степени противоречивые, а порой и взаимоисключающие свойства.

Князь А. Б. был «взят из сердца», но при этом приговаривался к самоубийству.

Автор поднимал героя на «безмерную высоту», но при этом понуждал к новым преступлениям.

В течение многих месяцев план по А. Б. кардинально менялся, но романист тем не менее утверждал: «Слишком давно уже хочу изобразить его…»

Нельзя в этой связи не задать простой вопрос: кого «слишком давно» хотел изобразить Достоевский?

Здесь проступает центральная тема моего повествования: Достоевский и Ставрогин. Еще предстоит доказать, что центральной она была и для автора «Бесов».

Комментируя первую публикацию плана «Жития великого грешника» (вновь напомню о тетради, извлеченной из жестяного ящика), Н. Л. Бродский заявил о праве исследователя искать личный авторский ключ к пониманию натуры литературного героя [13] .

Как правило, личный авторский ключ ищут на основе сходства — портретного, биографического, бытового — автора и героя. Если сходство имеет место, его немедленно находят. Бродский быстро установил, что герой из плана «Жития» многими чертами характера напоминал молодого Достоевского, каким он выглядел по письмам к брату Михаилу. Но герой «Жития» и должен был походить на автора «Жития», раз главный вопрос задуманного сочинения — существование Божие: вопрос, как сказал Достоевский, «тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь».

Какой, однако, личный авторский ключ мог бы подойти к образу Ставрогина — если, конечно, уйти от общего рассуждения, что художник все берет из своей жизни, а затем известным только ему способом преображает пространство, время, события и людей? Ведь в случае со Ставрогиным и Достоевским всякого рода биографические сближения всегда имели скандальный оттенок и служили внелитературным целям. Так что, например, печально известные страховские разоблачения в письме к Л. Н. Толстому «развратного» Достоевского свидетельствовали лишь о желании автора клеветы заслужить после смерти одного писателя дружбу и доверие другого.

Между тем H. H. Страхов был первым, у кого в руках оказалась тайна замысла Достоевского, — ведь, повторю, именно ему в октябре 1870 года Достоевский признался: «…новый герой до того пленил меня…» И если бы Страхова — критика действительно занимали тогда профессиональные вопросы, он бы скорее прочих мог догадаться, почему новый герой Достоевского пленяет автора, как только достигает нужного демонического «градуса».

«Близость наша была так велика, что я имел полную возможность знать его мысли и чувства…» — утверждал Страхов в воспоминаниях о Достоевском [14] . Собственно, только он и мог понять, какой же именно авторский ключ вручил ему Достоевский. Но не понял — ни тогда, в 1870–м, когда получал от автора «Бесов» по письму ежемесячно (имея роскошную возможность задавать любые вопросы о новом сочинении), ни позже, когда писал «Воспоминания» (работе над «Бесами», о которой Страхов знал так много из первых рук, была посвящена здесь всего одна строка [15] ), ни потом, когда в письме к Л. Н. Толстому корыстно отрекался от них: «Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшемся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство… Но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как это мы делаем везде и во всем!» [16]

Что же могла значить лично для Достоевского мрачная стихия души демонически порочного Князя А. Б., каким он представал в записных тетрадях 1870 года? Какой личный смысл мог вкладывать автор, признаваясь издателю, что героя — демона «взял из сердца»?

В подготовительных материалах к «Бесам» есть одна выразительная запись — авторский наказ самому себе: «БЕРЕГИ МЕСТО. Не объяснять сначала интимностей. Всё в своем месте, объективно, внешними фактами и К СЛОВУ, а не залезая вперед».

Не только ради пущей занимательности сюжета «Достоевский и Ставрогин» не буду и я «залезать вперед». Следуя совету мастера — «береги место», рискну использовать тот шанс, который когда-то был в руках у Страхова и которым он так бездумно и бездарно пренебрег.

…Что же случилось с Достоевским в августе 1870 года, когда он решился на радикальную переделку романа? Что в его жизни, в его фантазии и в его сердце востребовало демона?

«Мы не знаем тому причин, почему именно в эту пору мир воспринимался Достоевским в таком безнадежно — трагическом аспекте» [17] , — писал A. C. Долинин в связи с финалом «Бесов». «В каком-то соответствии с внутреннею своею жизнью Достоевский необычайно суров по отношению к своему герою…» [18] — говорил и А. Л. Бем об общем фоне романа.