— Вы больше не виделись с моряком?

— Больше я его не видела.

— Да? Ну ничего. Господь не оставит вас.

Через час Станислаус снова пришел к дверям пастора. Открыла ему пасторша. Элиас приветствовал его громким визгом. Лицо пасторши выражало суровость и удивление одновременно.

— У вас какие-то церковные надобности?

— Очень церковные надобности.

— Вы пришли по делу вашего покойного хозяина?

— Нет, скорее по своему покойному делу.

Станислаус сидел в прихожей с распятиями и ждал. Да, сколько раз у него здесь екало сердце. Некоторые из книг, стоящих на полке, он когда-то читал. И страницы пахли цветущим шиповником.

Его провели в кабинет пастора. Пастор, весь в черном, поправил свой крахмальный воротник и с достоинством пошел ему навстречу. Взглянул на протянутую Станислаусом руку и слегка поклонился. Тогда поклонился и Станислаус.

В кабинете пастора пахло старыми книгами и святостью. Пастор сел в кресло. Станислаусу он сесть не предложил. Иисус на горе тоже сидел, а те, что приходили к нему, стояли вокруг.

— Я рад вас видеть, мой юный друг.

— Я тоже, — сказал Станислаус.

На лбу пастора появилась морщина.

— Если меня не обманывает мое отцовское сердце, вы пришли, чтобы получить прощение за ваше злодеяние. Но моего прощения мало. Я могу простить вас, как отец опозоренной дочери, но грех… грех… — Пастор встал, и лицо его побагровело. — Только Бог, только Господь наш может отпустить грех, если ему это будет угодно.

Свежая храбрость Станислауса усохла от ветра этой речи. Он медлил.

— Говорите! — сказал пастор с вызовом.

— Я ее не опозорил.

— А что же?

— Она целовала меня, я целовал ее.

— А еще что?

— Ничего.

— И вы не пытались… я хочу сказать, что в письме… упоминалось о ребенке, мой юный друг.

— Это было… мы… мы не знали, родятся ли дети от поцелуев.

Пастор вдруг стал озираться, плечи его задрожали. Черные пуговицы над полами сюртука запрыгали вверх-вниз. Смеялся он или плакал? Видно, все-таки плакал над этим грешным миром, потому что, когда обернулся, он закрыл побагровевшее лицо носовым платком. Пастор протянул Станиславу руку:

— Не будем терять время, дорогой мой юный друг! Как отец, я вас прощаю. А простит ли вас Господь, тут уж мы, увы, должны только уповать на его милость.

Он молча кивнул, как бы отпуская Станислауса. Станислаус остался стоять.

— Что-нибудь еще?

Станислаус поддернул свои новые штаны.

— До меня дошли сведения, что я для Марлен под запретом.

Пастор был форменным образом приперт к стенке. И лихорадочно подыскивал нужные слова:

— Дружба… дружба… она как мотылек, особенно у юных девиц. Этот мотылек ищет цветы поярче.

Но Станислаус не сдавался. Словно маленький сатана, стоял перед пастором.

— Я и был этим цветком. А мотылька вы прогнали.

Пастор теребил листок маленькой комнатной липы.

— Если Богу угодно через мое посредство руководить дружбой и любовью моей дочери, значит, у него есть на то причины. Что мы знаем? Мы лишь орудия в его руках.

Станислаус карабкался по ветвям своих раздумий. Но ветви уже не держали его. Пастору хорошо были знакомы эти секунды немоты перед крахом неверующего. Да будут благословенны эти небесные истины! И он добавил еще гирьку на свою чашу весов.

— Смирение… Смирение, мой юный друг. Кто может, не взяв греха на душу, противиться Господним предопределениям?

Вот так закончился разговор Станислауса с отцом его первой возлюбленной. Смирение, смирение!

Старший подмастерье обратился к нему:

— Как тебе известно, я здесь доверенное лицо и несу ответственность и за приход, и за расход. Я должен заботиться, чтобы расходы были как можно меньше. Ты подмастерье и, как водится, запросишь деньги, положенные подмастерью. А разница сам понимаешь — небо и земля.

— Так, значит, я лишний? — Станислаус спросил это со всем мыслимым для него смирением.

— В мое время любой, кончивший учение, был рад выйти в широкий мир. Хлеб пекут повсюду, только везде по-разному.

Смиренное молчание. Значит, Станислаус должен уйти из города, в который в один прекрасный день вернется Марлен?

— Я мог бы еще немного поработать за ученическую плату?

Старший подмастерье выразился яснее:

— Я отвечаю не только за приход и расход в этом доме. Ты сейчас вступаешь в самый безумный возраст и конечно же даже не подозреваешь, какая на мне лежит ответственность. Ты целые ночи просиживаешь у Людмилы и, чего доброго, еще делаешь ей какие-нибудь безнравственные предложения.