Станислаус затрепетал:

— Я тебя спасу!

— Ты-ы?

— Скажи, что я должен сделать.

— Это слишком трудно. Ты еще молод. Таких наш швейцар даже на порог не пускал.

— Ничего я не молод. Знаешь, сколько у меня было девушек? Одна для меня голышом танцевала при свете луны. Но я ее не хотел. Ты куда красивее ее.

Он вдруг пришел в неистовство, а она сделалась тихой и смотрела на него. Он схватил ее на руки и понес. Она укусила его, но он стерпел. И осторожно опустил ее наземь.

— Мне нужна пара бальных туфель, — сказала она. — А они стоят почти четырнадцать марок.

Левой рукой ей пришлось взять четырнадцать марок на бальные туфли.

— Я буду танцевать, а смотреть будешь ты один. — Она закрыла глаза. Ей было все равно, что он с ней делает.

Ночью он проводил ее до дома ее дяди. По дороге она рассказывала ему конец своей истории, а он согревал ее. Она тогда заболела. Может, простудилась во время танцев? Да, конечно, сильно простудилась. Ее мать привезла ее в деревню, к дяде. Нет, Станислаус не должен за нее бояться. Теперь она здорова. Он не мог не почувствовать, что она здорова. И теперь она торчит в этой вшивой деревне. Дядя и тетка следят за ней строже, чем деревенский жандарм. С дядей хоть иногда поговоришь. Он добрее тетки, но ревнивый очень. И теперь она пасет коз, чистит картошку, делает еще кучу всякой всячины — вот какова ее жизнь. Ни разу она не танцевала на пальцах во дворе. Только тайком, изредка, танцует для дяди в сарае.

Она прильнула к нему. Потом остановилась и посмотрела на него снизу вверх:

— Тебе пора идти. А то вдруг дядя караулит за воротами с косой!

— Да пусть себе стоит, хоть с двумя косами и ножом! — отвечал Станислаус.

Нет, она должна была купить для дяди сигареты. А парни возле пивной отняли у нее сигареты и выкурили. Если б у нее остались хоть деньги на сигареты!

И эта беда невелика! Станислаус дал ей пять марок. Она подарила ему поцелуй, от которого его кровь вскипела как от красного вина.

Она высвободилась из его объятий. Он решил немного подождать и найти хорошую палку. Пусть только дядя попробует ее тронуть. И тут она вспомнила, что, перед тем как уйти из дому, спрятала косу. Нет, бояться больше нечего!

Станислаус ждал еще долго. Но никто не позвал его на помощь. В воздухе носились летучие мыши. Лаяли собаки. Только выйдя на дорогу, Станислаус почувствовал, до чего же он устал.

30

Станислаус обувает грешницу. Бог наказывает и калечит его.

Неделя казалась бесконечной. Хозяин шипел:

— Пятнадцать марок за весьма сомнительную помощь!

И он был прав, поскольку Станислаус ходил как пьяный. «Не смей мне писать. Это скучно», — сказала ему Миа. Куда ему было деваться со своей нестерпимой любовью? Он пытался искать совета в книгах. Но они вели себя как друзья, у которых нет времени, когда ты в них нуждаешься. Он смотрел в книгу и видел только ее и себя в этом новом, хмельном состоянии. Книги были всего лишь бумагой с черной россыпью букв. С белого пространства между строчками к нему скользили только собственные мысли.

Он впал в ребячество, болтал с учениками о том о сем.

— Ты никогда не видал настоящую танцовщицу?

— Видал, в балагане. На ней почти ничего не было.

— Это, конечно, свинство, но ты видел, чтобы девушка танцевала на подносе?

— Такого не бывает.

— А вот моя невеста, чтобы не сказать жена, умеет танцевать на подносе. Я купил ей новые туфли для танцев. Может, в них она сумеет танцевать на самом крошечном подносе.

Ученик молчал. Все эти временные работнички только и знают что врать, а если им не веришь, просто звереют. Станислауса между тем распирало:

— Ты, наверно, никогда еще не был с девушкой?

— Ну почему? Я купался со своей двоюродной сестрой. Она учится в лицее, и у нее уже есть грудки.

О Станислаус! Станислаус! Твоя Миа никого не интересовала.

Наступило воскресенье. Хозяин швырнул на квашню пятнадцать марок, злобно шипя:

— Наш брат милосерден как самаритянин.

Станислаус почувствовал себя в долгу перед ним. На шоссе пахло березой, и пчелы устроили органный концерт, кружа над цветами у края дороги. Звонким колокольцем звенела кукушка, а дрозды без устали слагали свои нежные строфы. И разве мог больной любовью Станислаус просто идти сквозь эти звуки, не вплетя и свой голос в летнюю песнь? Он тоже запел:

Плясунья, бедная крошка.

Легка твоя стройная ножка.

Все в тебе непонятно,

но ты пляшешь занятно

на подносе то лихо,

то тихо.

Плясунья из балагана.

Ты парню любому желанна.

Но лишь одного примечаешь

и слезы о нем проливаешь

тихо.

Надо же, любовный жар еще не выжег в нем все возвышенное!

Напевая, довольный собой и всем миром, добрался он до деревни. На сей раз возле пивной резвились деревенские ребятишки. Они вскакивали на узкий цоколь под окнами, замирали там на мгновение, словно стрижи, и падали и катились кувырком, успев бросить лишь мимолетный взгляд внутрь пивной. Из пивной доносились шум и звуки гармошки, хлопанье в ладоши и вопли восторга. Станислаус поспешил миновать этот храм дьявола. Трубка на сей раз лежала в кармане брюк. Он ждал Миа в укромном уголке за живой изгородью. Так было условлено и скреплено множеством поцелуев.