Шрифт:
— А у нас кулаки горят. Врубить бы гаду. Но нам за хулиганство могли влепить, а кому охота? Ну, погавкали на него и ушли. А что толку? Душу отвели. Зато Семенов улыбался. Мол, брешите сколько угодно, а деньги у него.
— Баба его вступилась, мол, девчата, разве вам не стыдно так выражаться среди улицы?
— Ох, и взяли мы их в оборот обоих! Баба взвыла!
— Степушка, давай их в милицию сдадим. За что они нас, порядочных людей, так позорят?
— Ну, нас и разобрало! Попади они нам в метро, на куски порвали б обоих!
— Девчатки, а вы на воле! — прервал поток брани Бондарев.
— А за что отбывали сроки? Вспомнить смешно. Мороженое стыздила! Один стаканчик, за него пять лет схлопотала,— взгрустнула Ритка.
— А я? За пачку леденцов! Тоже ущерб государству нанесла великий. О нем вслух сказать стыдно!
— Ладно, девчата, мы живы и уехали с Колымы.
— Варька, ты помнишь, какой завтра день? Годовщина наших девчат. Двадцать лет прошло. Теперь бы совсем взрослыми были. Наверно все замуж повыходили, нарожали б деток. А они лежат в земле, совсем дети. Нет у них ничего: ни детства, ни радости, ни смеха. Только Колыма воет, да волки бегают по могилам!
— И мы могли оказаться на их месте.
— Девчатки, а что с ними случилось?
— Обычное. В пургу бульдозер трассу чистил. Снег такой валил, что ниже пояса себя не увидишь. А девчонки расчищали трассу от снега и веток. Из-за пурги не увидели и не услышали бульдозер. Их тоже не разглядел тракторист. И попер прямо на девчонок. Все восемь под нож попали. Ни одна не выскочила. Нельзя было понять, кто где? Кровавый снег закопали. От самих ни хрена. Вспомнить страшно. Были, и не стало, в один миг погибли. Без умысла, но так досадно, словно от сердца кусок оторвали, и оно истекает кровью по сей день,— всхлипнула Ритка.
— А помнишь, Верка кукол любила. Из рваных чулков шила их. Набьет травой и играет до полуночи, разговаривала, как с живыми. Все были ее сестрами, братьями. У нее своя семья имелась, многодетная. Тосковала Верка по ней и мечтала, когда вырастет, ни меньше десятка детей родит. Но не повезло. Даже сама не выросла, ребенком умерла, в десять лет,— хлюпнула Татьяна.
— А Надюшка! Помните, какой атаманшей была. И тоже не стало. Мечтала хлеба поесть вдоволь. С халвой или повидлом. Так и говорила, когда выйдет на волю, целую буханку хлеба с банкой повидла сожрет. Я ей на помин привезла, пусть душу согреет и поест, о чем меч- тала.
— Я Ольге яблок привезла. Тоже хотела целое ведро сгрызть. А не привелось...
— Давайте выпьем за наших девчонок. Пусть им на небе будет хорошо.
— Бог не оставит их милостью, воздаст за отнятое. Мученицами ушли.
— Варя, ты ходишь к ним на могилу?
— Ну, а как же, незабудки посадила, прижились, цветут все лето. Синие, как глаза. И мне все они, будто живые видятся. Говорю с ними. И они слышат меня.
— Как слышат?
— Принесу хлеба им, смотрю, а кусок шевелится и это притом, что вокруг ни ветерка. А еще и такой звук идет, будто кто-то поет песни. То веселую или грустную. И мелодии знакомые. А когда хлеб оставляю, прихожу через пару дней, его уже нет.
— Птицы склевали, кто еще возьмет!
— А банку повидла? Она куда делась? Крышкой закрытую оставила. На всем погосте никого не было. Я стою и слышу смех. Над могилой даже мухи нет. Вот и думай, кто смеялся?
— Тебе, наверное, показалось,— встрял Бондарев.
— Иди в задницу! Я не бухаю! С чего покажется. Я все слышу и вижу, не считай дурой,— возмутилась Варя.
— Девчонки всегда шкодили. Наверное, такими и остались.
— Рядом с их могилой ключ забил внезапно. Вода в нем чистая, холодная, как слеза,— вспомнила Варвара.
— А зимой он замерзает?
— Снегом его занесло. Не видно. Но весной опять проснется, оживет и зажурчит.
Девчата еще долго вспоминали погибших подруг. Когда стало светать, легли на часок отдохнуть. Бондарев уже спал. Они расположились вокруг, не стали его будить.
Узнав, что у Вари следующий день выходной, вовсе обрадовались, значит, на могилу можно сходить всем вместе.
Едва лучи солнца заглянули в окна дома, девчата встали, заторопились:
— Варя! Хлеб в доме есть? — спросили хозяйку.
— Ну, а как же? — обиделась та.
— Не забудь взять.