Я ухитрилась покалечиться — засадить в ногу целую щепку. Папа ее вытащил, перевязал, но несколько дней я не могла ходить. Первую ночь от боли я не спала, и Даня читал мне вслух всю ночь. Потом они с папой, передавая меня с рук на руки через забор, выносили под тенистое дерево, и там произошла забавная сцена. Даниил рассказывал мне план продолжения "Странников ночи". Война должна была быть и в романе. Один из самых близких Даниилу героев поэт Олег Горбов — одна из проекций его самого — с фронта возвращается слепым. Боже, как я плакала. Как плакала! Пришел папа посидеть с нами под деревом, а я заливаюсь слезами, совершенно не могу остановиться. Папа, как всегда, сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Вероятно, решил, что мы поссорились. Даниилу пришлось объяснять: "Александр Петрович, посмотрите на это "над вымыслом слезами обольюсь". Я рассказал ей о судьбе одного из героев романа — и вот, пожалуйста, пол учите".<…>

Возвращались мы назад в битком набитом товарном вагоне. Ведь прошел только год с небольшим после войны, и победившая страна была совершенно разгромлена. В памяти остался замечательный белый храм на холме, храм Тихона Задонского. Конечно, тогда он был закрыт, но сейчас, думаю, в нем давно уже идут службы. Около храма веселый базар, как всегда в русских небольших городках<…>. До горизонта расстилалась степь, и воздух над ней дрожал от зноя.

И еще воспоминание. В Задонске было довольно много детей, одинаково одетых, которые всегда держались вместе. Нас удивляло, что эти дети были очень приветливы, никогда не хулиганили, были ласковы с животными. Мы узнали, что они из детского дома для сирот военного времени, всё потерявших. Отчего эти дети были такими хорошими, не знаю: страшное ли несчастье, которое они пережили, а может, так счастливо сложилась судьба, что нашлись воспитатели, которые отнеслись к ним как к родным. Мы были поражены поведением детей и вообще всем их душевным обликом. Для Даниила это была еще одна подсказка, подтверждавшая давнюю мечту, которая так и прошла через всю его жизнь и не осуществилась: основать школу для этически одаренных детей, где их будут не просто учить что-то читать и что-то делать, а воспитывать из них тех, кого в "Розе Мира" он называет "человеком облагороженного образа"" [350] .

Здесь, в Задонске, наверное, он и написал стихотворение о детстве, помеченное 46–м годом, об игре в лапту:

Больше всего удовольствия ему доставляли купанья в Дону О них он вспоминал в тюрьме, называя "психофизическим" наслаждением. Сохранившийся в черновых тюремных тетрадях отрывок, возможно, отзывается безмятежностью этого лета:

Есть в нем и такие строки:

Неожиданно нашлась давно пропавшая шкатулка, где хранились письма Леонида Николаевича Андреева. Их сохранилось много. Письма, начиная с конца прошлого века, к Добровым, письма к сыну. Сейчас, после всех смертей, после пережитого за войну, они сделались особенно дороги. А нашлись так. В голодные военные и послевоенные годы в доме развелись крысы, уже мало боявшиеся людей. Как-то, в погоне за ними, Коваленский забрался с палкой под рояль и, глянув ненароком вверх, увидел шкатулку.

Старые письма вновь напомнили Даниилу Андрееву о брате. Перед самой войной слухи о нем доходили от Ирины, первой жены Александра Доброва. Давно, видимо, в конце двадцатых она уехала в Кейптаун, там, в 38–м, прочла "Повесть об отце" Вадима Андреева, опубликованную в "Русских Записках", и сумела связаться с Вадимом… Но уже восемь лет Даниил ничего не знал о брате.

"После войны звонок в дверь, — свидетельствует Алла Александровна. — Пришел солдат, был во Франции на острове Олерон и привез известия о Вадиме, и Даниил написал ему открытку. Этого солдата потом тоже забрали в связи с делом Даниила. Даниил в открытке предупреждал брата, чтобы он не возвращался в Россию".

Солдат — Иван Максимович Фатюков, "бухгалтер маленького поволжского совхоза" из Саратовской области, попавший во время войны в плен, оказался вместе еще с двумя десятками русских военнопленных на Олероне, французском острове у атлантического побережья. Там они приняли участие в Сопротивлении, готовили диверсии против немецких островных батарей. Вадима Андреева они называли "Друг Родины Вадим…" Знакомство с ними тот воспринял как встречу с русским народом, а о Фатюкове отзывался восторженно, ему он казался советским Платоном Каратаевым. Во всяком случае, общаясь с Фатюковым, Вадим Андреев писал о нем, как о человеке "крепкого законченного характера", "душевной ясности и мужества" [351] .

Оказавшаяся после сдачи Парижа на Олероне, семья Андреевых прожила там пять лет, всю войну. Вместе со свояком, Владимиром Сосинским, Вадим Андреев при первой же возможности включился в Сопротивление и в 44–м был арестован немцами, но просидел недолго — война кончилась. А в победной эйфории, получив в 46–м советское гражданство — до того он оставался апатридом — опять засобирался в Россию.

Открытка Вадиму с предупреждением, видимо, послана позже. Сразу же после посещения Фатюкова, в начале сентября 46–го, Даниил отправил в Париж письмо: