Какое-то время Леонид Федорович пытается вывернуться из предъявляемых ему обвинений, совершенно неопределенных, поскольку дело надо целиком "шить", основываясь пока лишь на факте отказа от голосования за смертную казнь.

Была глава, посвященная очной ставке с одним мз сослуживцев Глинского, взятым раньше. Эта глава называлась "Остатки человека", и этим названием все сказано.

Наступает кульминация всей жизни этого героя.

На очередном допросе он бросает всякие увертки и начинает говорить. Не о своей группе, не о людях, — ни одного имени он не называет. Остолбеневшим следователям, без их вопросов, он говорит все, что думает о советской власти, о погубленной России, о чудовище — Сталине, обо всей жуткой, вооруженной машине, против которой он стоит один, больной и безоружный. Говорит все ярче и горячее, постепенно понимая, что вся его жизнь была прожита для этой минуты, для того, чтобы в застенке сказать палачам и убийцам, что они — палачи и убийцы, приспешники Зла.

По условиям советской действительности, эта речь должна была кончиться расстрелом, но для Глинского конец приходит иной: с сильным горловым кровотечением, начавшимся тут же, в кабинете следователя, его уносят в тюремную больницу, где он вскоре умирает" [331] .

Требовался отдых, и в начале июля они поехали в подмосковную деревню Филипповскую [332] , куда Андреевых, а следом и Галину Русакову с мужем, зазвала Татьяна Морозова. Хотя она сама в Филипповской ощущала себя чужой. По воспоминаниям дочери, деревенские говорили, издеваясь над ее житейской неумелостью и непрактичностью: "Хуже тебя нет человека на свете". Жила Морозова с дочерьми в тесной пристройке тяжело и голодно, к концу войны руки ее стали трястись, лицо подергиваться. Друзья ненадолго скрасили ее трудное, беспомощное одиночество.

Добираться в Филипповскую пришлось долго, на перекладных — деревня находилась в сорока километрах от Загорска, по направлению к Вербилкам, и в стороне от большой дороги. Места эти большей частью низменные и лесистые. За полями вокруг деревни синели перелески, петлявшие проселки открывали пологие холмы, в недалеких чащах таились болота.

"Мы очень хорошо провели там месяца полтора, — вспоминала Алла Александровна. — Гуляли все вместе или вдвоем с Даниилом. Как раз тогда, 6 августа, американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму. Даниил это страшно переживал. Самым драгоценным в мире для него была культура, поэтому свершившийся ужас он воспринимал как возможное начало гибели мировой культуры. Я переживала иначе, больше по — женски, а он очень трагично и глубоко. Смешно и дико, что в ходе следствия именно Даниилу пытались приписать попытку подложить атомную бомбу под Красную площадь.

Мы много гуляли вдвоем. Вся деревня над нами смеялась, потому что не понятно, что за люди: грибов не собирают, вообще ничего не делают, а, как выражались деревенские, "хлыстают и хлыстают". Да, мы ходили, ходили по лесу, по дорогам. И слава Богу!" [333]

Прогулки получались иногда дальними, многокилометровыми. Они шли проселками и лесными тропами, дышали вольным воздухом почти безлюдного простора, забредали в дикие малинники и объедались малиной. В округе часто встречались пруды, большей частью заросшие кугой, в перелесках прозрачной бурой водой светились бочаги. В непритязательной природе виделось что-то врачующее, успокаивающее. Здесь стали к нему возвращаться стихи:

Возможно, о детских ранах души ему напомнило присутствие Галины Русаковой. Мучила невозможность помочь Татьяне Морозовой. Она тоже была из его детства, из счастливого младенчества. Внутреннее беспокойство заметно в письме из Филипповской Валентине Миндовской:

"Живем в абсолютной изоляции. Ни писем, ни газет — и совершенно не представляем, что делается среди друзей. За Вас как-то особенно тревожно.<…>

Жизнь наша здесь не столь идиллична, как хотелось бы. Очень трудна и утомительна была сама дорога, да и условия жизни оказались не вполне удобными. Во — первых, помещение лишено изоляции, во — вторых — чудовищное полчище блох и стаи мух, не дающие спать, в третьих — погода, превратившая местность более или менее в болото и не позволяющая вдоволь насладиться солнцем и теплом. Спим очень мало и плохо, тем более, что давно вышел весь люминал. Но все-таки стараемся не падать духом и взять от этой поездки все, что возможно. Гуляем каждый день; промокли до нитки только один раз. Ходим за ягодами (здесь уйма лесной малины), немного читаем и крохотулечную чуточку занимаемся. Только здесь выяснилась в полной мере степень нашей усталости. Такое чувство, что надо бы еще 2–3 месяца растительной жизни, чтобы опять превратиться в людей. Но это, конечно, нереально. Если суждено прожить сколько-то под Вашим гостеприимным кровом, то уж с начала сентября надо брать какую-нибудь работу.

Питаемся хорошо, чему очень помогает изобилие ягод, грибы и бесплатная картошка" [334] .

Вечерами мужчины отправлялись за водой на колодец и долго стояли там, что-то обсуждая. Их беседы жены, смеясь, стали называть "мужчины у колодца". Во время такого стояния у колодца они и узнали о взрыве атомной бомбе. Кто-то услышал сообщение по радио. Андреев воспринял событие как апокалиптическое, долго и возбужденно переживал.

Дождливая погода с начала августа сменилась зноем, и засобиравшиеся было Андреевы остались еще на неделю.

"Очень вылезло старое… — делилась Татьяна Морозова в письме к подруге, знавшей и Андреева, и Русакову, их давние отношения. — Погода наконец установилась, началась жатва, работаем целыми днями, т<ак>ч<то>Даню и Галю я почти не вижу. Только вечером, но они рано ложатся и пытаются уснуть, чему мешают блохи. Сегодня хороший вечер, Даниил мрачен, и Алла не отходит от него. Пошла к Галиному окну, предложила ей выйти, но она не может, моет посуду.<…>Прекрасный она человек, я ее любила, мою "королеву"… Завтра все уезжают. Тяжело, даже очень" [335] .