<…>Следователь был очень спокоен, он записывал все, что я говорила: свои вопросы, мои ответы. Потом давал мне прочесть эти листки. Я читала, удивлялась и спрашивала:

— Ведь я же не так сказала. Вы иначе написали, чем я говорила.

А он отвечал:

— Алла Александровна, понимаете, есть, так сказать, бытовые формулировки. Я же обязан нашему разговору придать юридическую форму" [394] .

Этот следователь — Иван Федорович Кулыгин. Он добродушно рассказывал подследственной как его, студента лесотехнического института, сибиряка, по комсомольскому призыву направили на работу в органы. Отказываться нельзя. Выглядел Иван Федорович лощено, даже с неким оттенком интеллигентности. Мог ввернуть фразу о литературе. Беседовал спокойно, добродушно улыбался, рассказывал о маленькой дочке, в которой души не чаял. Уже потом Андреева с удивлением узнала, как тот же Кулыгин на допросах неистово материл Ивашева — Мусатова.

Позже она характеризовала свое, и не только свое, поведение на следствии как глупое и "детское, чтоб не сказать больше". Это понимали все, прошедшие "дело Даниила Андреева". В 56–м Шелякин писал ей из Сыктывкара: "Мне достаточно известен характер вымученных у Вас показаний, долженствующих, по замыслу следствия, доказать причастность мою к тем фантастическим преступлениям, на выдумывание которых было потрачено 17 месяцев и тонны бумаги" [395] .

Но знавшие о поведении жены поэта на следствии понаслышке, или только с ее слов, судили беспощадно. Арестованная в 48–м во второй раз, Нина Ивановна Гаген — Торн, встретившаяся с Андреевой в лагере, передавала ее простодушные рассказы не только без снисхождения, но и с возмущенным комментарием.

"Неужели искренне восхищалась следователем? Утверждала, что понимает необходимость социальной борьбы, сообщила:

— Мы с ним сумели договориться, он убедил меня во многом: мы были не правы в своем скептицизме к Советской власти.

— Ну, в чем же он вас убедил?

— Что растет иная культура. Такая, которая создала новую интеллигенцию, других убеждений, но понимающую то, что дорого нам. Он говорил: "Мы с вами политические противники, но это не значит — враги. Вы жили в московской, интеллигентской ячейке, не зная жизни и стройки страны. Вспомните, что мы, коммунисты, выиграли войну с великими жертвами, и поймите необходимость бдительности. Имейте мужество говорить прямо, если у вас есть разногласия с нами!" И я поняла, что он прав! — воскликнула Алла, гордо подняв голову. — Следователь мой, во всяком случае, культурный человек. Вставал, когда меня приводили на допрос, предлагал: "Садитесь, пожалуйста, Алла Александровна". Я сказала, что верю в Бога, в роль христианства. Он цитировал Блока:

Или что-то другое, он много цитировал Блока… Мы говорили о многом <…>

И Алла рассказала ему, как созревал замысел романа, кто слушал его чтение и какие высказывал мысли. По делу о написанном Даниилом Андреевым романе село около 200 человек, получив сроки от 10 до 25 лет" [396] . Характерно, что, непомерно преувеличив значение признаний Андреевой на следствии, Гаген — Торн 20 человек осужденных невольно превратила в 200.

Позже, когда следствие уже определило состав группы Даниила Андреева, от него стали добиваться более конкретных показаний: когда и о чем он говорил со своими сообщниками. По протоколам, написанным следователями, можно лишь догадываться, в чем на самом деле признавался допрашиваемый:

"ВОПРОС: — А к какому периоду относятся террористические проявления ИВАШЕВА — МУСАТОВА и ВАСИЛЕНКО?

ОТВЕТ: — С ИВАШЕВЫМ — МУСАТОВЫМ я обсуждал вопрос террора в 1939 году у него на квартире в Москве, по Уланскому переулку, № 12. Я говорил ему, что насильственное устранение Сталина от руководства страной облегчило бы нашу борьбу против советской власти.

На прямо поставленный мною вопрос — разделяет ли он террор против руководителей Советского правительства — ИВАШЕВ — МУСАТОВ ответил, что он отнесется с уважением к исполнителю террористического акта против Сталина.

Что же касается ВАСИЛЕНКО, то его в обсуждение вопроса о терроре я стал втягивать еще с 1937 года, по мере сближения с ним и установления доверительных отношений.

В беседах с ВАСИЛЕНКО я заявлял ему, что лично у меня не дрогнет рука убить Сталина, и ВАСИЛЕНКО, соглашаясь со мной, сам высказывал готовность совершить против него террористический акт.

ВОПРОС: — Теперь покажите о террористических проявлениях вашей жены АНДРЕЕВОЙ.

ОТВЕТ: — Еще в начале допроса я понял, что АНДРЕЕВА рассказала следствию о нашей совместной вражеской деятельности. С АНДРЕЕВОЙ у меня были наиболее близкие отношения, с ней я делился своими самыми сокровенными мыслями, она знала о моей ненависти к руководителям Советского правительства, полностью разделяла мои террористические намерения и являлась моей ближайшей и активной помощницей в проведении вражеской работы против советской власти.

Постоянно влияя на АНДРЕЕВУ, мне удалось привить ей ненависть к Сталину и подготовить ее для самых решительных действий.

В беседах со мной и другими участниками нашей антисоветской группы АНДРЕЕВА не раз заявляла, что она готова сама совершить террористический акт против главы Советского государства" [397] .

Еще в 1941–м вышла книга Вышинского "Теория судебных доказательств в советском праве", перед арестом Андреевых удостоенная Сталинской премии. В ней говорилось, что если обвиняемый в государственном преступлении признался, то никаких других доказательств не требуется. Признания Андреева и его подельников следствие получило. Но для доложенного вождю террористического дела, кроме возмутительного романа и признаний, требовалась, по мнению руководящих режиссеров, безусловная достоверность деталей, "художественная" убедительность. И следователи работали не покладая рук. К каждому искали особый подход. Лубянский однокамерник Василенко Наум Коржавин вспоминал: доцент Василенко был — это бросалось в глаза — "мягкий, интеллигентный, тонкий, добрый, деликатный, беззащитный человек. Следователи быстро нащупали эту его слабость и на ней играли.