— Жили.

— А к ним приезжал кто-нибудь?

— Да, приезжал кто — сь.

— А кто?

— А я не знаю.

— Ну как не знаешь? Ну как фамилия тех, кто у тебя жил? И кто к ним приезжал?

— Да ня знаю я никаких фамилий. Хороши люди жили, хорош человек приехал, нямножко побыл, уехал, они тоже уехали. А я ня знаю куда. И фамилий ня знаю"2 [601] .

Пока они находились в Копанове, пришли бумаги о реабилитации. В справке из Военной Коллегии Верховного Суда, 11 июля подписанной полковником юстиции П. Лихачевым, говорилось: "Постановление особого Совещания при МГБ СССР от 30 октября 1948 года и определение Военной коллегии Верховного Суда СССР от 17 ноября 1956 года в отношении АНДРЕЕВА Д. Л. отменены и дело прекращено". Начались хождения, писание заявлений, добывание справок, чтобы прописаться, добиться какого-нибудь жилья. Жить было негде и не на что: безденежье и бездомье.

Болезнь в Копаново даром не прошла. Он сетовал: "Что за мерзость — сердечные приступы с тяжелой рвотой, обмороки (неожиданно, например, в метро), а главное — безобразная ограниченность в движениях" [602] .

Д. Л. Андреев. Рисунок Г. Б. Смирнова. 1957

Пользоваться гостеприимством родителей жены Андреев хотел как можно реже. Двоюродному брату он так рисовал ситуацию:

"Ал<ексан>др Петрович работает большей частью дома, в той же комнате; а у Аллы громоздкая оформительская работа; а мне для работы нужен покой и тишина; а нервы у всех никуда не годятся; а у нас с Юлией Гавриловной>были уже инфаркты; а из длительного отпуска я привез (гл<авным> образом в голове) материалы, требующие немедленной обработки; а… еще 10 "а"" [603] . Теща, самоотверженно заботясь о дочери и зяте, все же поговаривала: "Избави нас, Боже, от гениев!"

Через неделю после возвращения из Копаново, проводив брата, они перебрались в Перловку, на дачу к Смирновым, старым друзьям. Здесь Андреев гащивал до войны, помнил гостеприимный флигелек с верандой.

У них продолжался "организационный", как он его называл, период, так при жизни и не закончившийся. После прописки нужно хлопотать о компенсациях, о восстановлении пенсии, об инвалидности, о комнате — всем этим занималась жена. Езда в Москву из Перловки ее выматывала. Постоянной работы у нее не было. Наконец, удалось найти — в Медучебиздате, но с заработком более чем скромным — на чай, хлеб и сахар. Удалось получить компенсацию, но сумма оказалась смехотворной. Планы не обнадеживали. "Сейчас понемножку подготавливаю небольшую книжку стихов о природе, которую попробую выпустить в свет. На удачу почти не надеюсь, а все-таки — чем черт не шутит? Да и надо же когда-нибудь начинать" [604] , — писал он Родиону Гудзенко из Перловки.

Сборник "Босиком" — единственная соломинка, за которую он мог ухватиться, чтобы "всплыть на поверхность литературы". Она казалось то сулящей кое — какие, пусть неблизкие, "заманчивые перспективы" [605] , то "попыткой, заранее обреченной, почти наверняка, на неудачу" [606] . В сборник он включил 52 стихотворения из разных циклов о природе, главным образом "трубчевские". "Роза Мира", ставшая первоочередным незавершенным делом, продвигалась медленно. Но продвигалась почти ежедневно.

"Вечером, совершенно уже выдохнувшиеся, коротаем время у лампы, причем жена что-нибудь шьет или вяжет, а я читаю вслух Тагора или Диккенса" [607] , — сообщал он о дачной жизни.

"Должен признаться, вообще, что настроение очень пониженное, депрессия, свойственная маниакально — депрессивн<ому>психозу, началась на этот раз в апреле и до сих пор не поддается преодолению, тем более что внешние обстоятельства мало ему способствуют. Работоспособность пониженная, т. е. все делаю плохо и медленно" [608] — писал он Юрию Пантелееву, после Института Сербского отправленному в Потьминский лагерь. Пантелееву, несмотря на безденежье, он послал деньги, извиняясь: "Простите меня, пожалуйста, за микроскопичность денежн<ого>перевода. Как только наладится работа и мы хоть немного вылезем из всех дыр, я с огромной, величайшей радостью постараюсь быть Вам полезен. Ведь Вы для меня — не просто знакомый, а один из немногих людей, с которыми, несмотря на различия во многом, завязались какие-то душевные нити, кажущиеся мне прочными и не случайными" [609] .

Еще откровеннее письмо Морозовой: "Дорогая Татьяша, я не писал, главным образом, потому, что был загружен работой и каждый день после ее окончания был уже не способен ни на что.<…>Теперь на днях надо ехать к Чуковскому, но он живет в Переделкине, и я никак не могу собрать сил, необходимых на такую поездку. В Москве я за это время был один раз и потом едва донес ноги до Перловки. Все дела — комнатные, пенсионные и пр<очие>стоят на месте, т. к., живя в Перловке, двигать их невозможно. Тут мы пробудем, очевидно, числа до 10 окт<ября>, а куда двинемся потом — одному Богу известно — быть здесь дольше невозможно по вышеупомянутой причине. Алла получила работу, приносящую мало денег, но неимоверное количество хлопот, разъездов и т. п. Она героически пытается совместить рисование плакатов, поездки в Москву, живопись (иначе ее выставят из МОСХа), уход за мной и хозяйство. В последнем огромную помощь оказывает Ир<ина>Усова, но через несколько дней она возвращается в Москву.