Настроение все время угнетенное…" [610]

Ирина Усова самоотверженно решила помочь любимому поэту, взять на себя "возню с керосинками". Она, по ее словам, перенесла на это время отпуск, нашла в Перловке комнатушку поблизости от смирновской дачи. "К определенному часу они приходили ко мне обедать, после чего Алла уходила к себе, а мы с Даней отправлялись в ближайший лесок (Даня, конечно, босиком, несмотря на начавшиеся сентябрьские заморозки), расстилали одеяло, усаживались, и Даня читал мне свои "Миры возмездия"…" [611] .

В солнечный день конца сентября, собравшись с силами, Андреевы поехали в Переделкино к Чуковскому. Беседовали на верхней открытой террасе дачи. Корней Иванович, как всегда с гостями, был красноречив, обаятелен, артистичен. На присутствовавшего при встрече поэта Льва Озерова Андреевы произвели впечатление людей изрядно намытарившихся, измученных. Портрет Даниила Андреева нарисован Озеровым через десятилетия, сквозь дымку времени, и очевидно, под воздействием стихов "смуглого поэта", прошедшего огонь, воду и медные трубы. Но все же портрет верен. "Передо мной сидел незнакомый мне человек, необычайно привлекательный даже при незнании того, кто он и какова его судьба. Было сразу же видно, что этот человек много страдал. Более того, все его непомерные страдания соединились, сплавились, ссохлись и перешли в новое качество. Это качество можно было определить как сосредоточенную духовность. Как выход от великомученичества и долготерпения к победоносному владению собой, своей судьбой, к прозрению путей России и мира.

Не скажу, что взгляд Даниила Леонидовича был отрешен и не интересовался встречей у Корнея Ивановича. Нет, Даниил Леонидович был здесь, он не только присутствовал, но и молча был включен в про исходившее действо. Более того, его молчание было говорящим, быть может, даже незримо влияющим на ход беседы. Есть редкие характеры среди людей, характеры, которые обладают не столько искусством, сколько силой влияния на присутствующих. Ученые пустили в ход словцо — биополе. Можно это назвать и по — другому. Взгляд Лермонтова, по свидетельству современников, был словом, был действием самым решительным. Даниил Леонидович молчал. Алла Александровна молчала. Я помалкивал" [612] .

Корней Иванович рассказывал о знакомстве с Леонидом Андреевым живописно и с пафосом, показал его письма. Помочь обещал и, конечно, помог. Даниил Андреев передал ему повесть брата "Детство", с помощью Чуковского позже ставшею книгой. "Повесть об отце" до войны публиковалась в Париже, в "Русских записках", но Вадим Андреев очень хотел издать ее на родине. Она — лучшее его сочинение. "Для меня самого знакомство с этой книгой имело очень большое значение, — писал Даниил Андреев брату. — В первый раз я уяснил себе трагедию чернореченского дома во всей ее глубине, многозначительности и сложности. Написана вещь превосходно…" [613] .

В начале октября жизнь в Перловке осложнилась. "С наступлением холодов это местообиталище оказалось чревато рядом неудобств, — писал он Ракову. — Главное — чередование (или даже совмещение) холода и духоты.<…>Я из-за сердца могу ездить в Москву очень редко и только на несколько дневных часов. Каждая такая поездка — для меня целое предприятие. Зато Алла Ал<ександровна>героически мечется между Перловкой и Москвой, пытаясь продвинуть наши дела, выполняя заказы для Медучпедгиза, ведя хозяйство — и, конечно, совершенно не успевая заниматься живописью. Ее мучает неврит и жестокое малокровие. Больно смотреть на ее самоотверженную борьбу с жизнью за наше местечко под солнцем: в настоящем состоянии я являюсь не столько помощником, сколько обузой, и, конечно, только настоящая любовь помогает ей тащить эту ношу" [614] .

Благодаря влиятельной протекции Чуковского, появилась надежда на литературный заработок — обещано редактирование перевода для издательства иностранной литературы. Но Даниил Андреев поглощен "Розой Мира". "Пока эта (или подобная) работа еще не отняла у меня досуга, спешу использовать его на работу для души; но это — нечто до того нескончаемое, что даже привставая на цыпочки, не вижу вдали ничего, кроме уступообразного нагромождения глав" [615] , — сообщает он Льву Ракову О том же пишет и двоюродному брату: "О Владимирском периоде я не жалею. Он дал мне столько, сколько я, суетясь в Москве, не получил бы и за 30 лет, но беда в том, что я принадлежу к тому сорту людей, которые, приобретя что-нибудь ценное, жаждут придать этому подходящую форму и поделиться с другими. Вот теперь и стоит передо мной задача — выполнить это при минимуме благоприятных внешних условий" [616] .

"Сухое, выточенное лицо аскета, седеющие волосы, трагический взгляд. Читал стихи глухим, слегка надтреснутым голосом, но он был полон жизни, энергии. Речь Андреева была одним сплошным монологом пророка" [617] , — таким поэт запомнился двадцатилетнему тогда сыну Смирновых, видевшему его не только читающим стихи, но и босым, убирающим листья в осеннем саду.

6–го октября Андреевы поехали в Москву на Новодевичье. Коваленский добился разрешения на перезахоронение жены, привез из Потьмы гроб с прахом Шурочки, и урну опустили в могилу ее родителей. Горькая церемония, известие о безнадежном состоянии Александра Доброва в инвалидном доме, не только о поездке к которому не могло быть и речи, но и о сколько-нибудь существенной помощи, встреча с молчаливым и несчастным, болезненно огрузлым Коваленским — все рвало душу.

В середине октября Андреевы перебрались в Москву. Сразу после этого Алла Александровна заболела и неделю пролежала с бронхитом. Сказались осенние холода.

С ноября они поселились в Ащеуловом переулке на Сретенке. Борис Чуков так описывал "местообиталище" Андреевых в доме № 14/1: "Темный, неосвещенный двор в лабиринте сретенских трущоб, заваленный снежными сугробами. По краям сараи и двухэтажные развалюхи. Узкая, обледенелая тропинка приводит к перекошенной, резко хлопающей на сильной пружине двери. Темная, очень крутая, с резкими поворотами лестница. За узенькой площадкой крошечная комнатка с низким потолком" [618] .