Такая у нас была комната. Верхнего света не было. Даниил его не любил. В разных местах зажигались лампы. Еще у Даниила $ыла такая особенность: мы никогда не закрывали дверь. Уходили, не запирая, оставляя горящую лампу. Он очень не любил приходить втемную комнату и, уходя, оставлял горящую лампу" [324] .

Вспоминается "Мастер и Маргарита": "…громадная комната — четырнадцать метров, — книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!" И такая же обреченная любовь, и пишется роман, предназначенный к сожжению, и та же боязнь темноты, и снящийся если не спрут, то змей, а впереди — тюрьма, да и психиатрическая клиника — Институт Сербского… И хотя Алла Александровна уверяла, что в Данииле не было ничего похожего на Мастера, а она вовсе не Маргарита, ставшая ведьмой, было, было что-то удивительно схожее в их судьбе.

Описания комнаты можно чуть уточнить. Рядом с фоторафией трехлетней Аллы Бружес стояла бронзовая статуэтка бодисагвы. На стенах, кроме упоминавшейся репродукции картины Данте Габриэля Россети "Данте с Беатриче на улице Флоренции" — "Джоконда". Икона находилась над перечисленными Ивашевым — Мусатовым портретами. Диван стоял слева от двери, над ним висела полка с книгами. Стену справа целиком занимали книжные полки. Дверь за ковром в комнату соседей была слева от окон, около левого окна стоял и рабочий столик Аллы Александровны.

Кухней в подвале перестали пользоваться еще во время войны и готовили в комнатах или в передней, где стояли керосинки — берегли тепло. В заброшенном отсыревшем подвале, куда вела узкая деревянная лестница, напоминали о более щедрых временах большая запыленная плита и просторный сундук для куличей: их когда-то пекли на Пасху столько, чтобы хватило до Троицы.

"Мы с Даниилом, — вспоминала Андреева, — топили печку, переделанную из голландки в шведку — это одновременно печка для отопления и плита. Она закрывалась медными дверцами, и там был еще бачок с краном для кипятка. Это было волшебное место, живой огонь. Как его не хватает в жизни! Печку следовало топить каждый день. Однажды нас с Даниилом весь день не было дома. Потом мы пришли, в комнате — холодно. Даниил принес дрова, мы стали растапливать, я накинула на плечи его шинель.

— Господи! Сейчас же сними! Сию минуту сними шинель!

Я, конечно, сняла:

— А что такое?

— Никогда не бери шинель. Я достаточно нагляделся на фронте на женщин в шинелях. Ничего более страшного, более неестественного, чем шинель на женщине, не может быть! Умоляю тебя: чтобы я тебя в шинели больше не видал!

Конечно, в шинели он меня больше не видел. Такой была реакция рыцарственного мужчины, которому вид женщины в шинели казался оскорбительным, кощунственно недопустимым" [325] .

Только после возвращения в Москву Андреев стал ощущать, как тяжело дались военные годы. Сжимавшее душу напряжение постепенно отпускало, давая знать хворями — старыми и новыми. Он не мог ни привыкнуть, ни притерпеться к войне — каждодневным крови и смерти, человеческим страданиям, иноматериальными излучениями которых — гаввахом, сказано в "Розе Мира", — питаются демонические силы. Его мучили сами армейские безжалостные будни, когда ни днем, ни ночью не принадлежишь себе. К тому же два фронтовых года он почти ничего не писал.

"Как-то он сказал, — заметила Алла Александровна, — что с войны человек не может вернуться целым, он обязательно будет ранен или физически, или психически, или морально. Он тоже вернулся раненым этой войной, и очень глубоко. Недаром через много лет он начнет "Розу Мира" с тревожных мыслей о двух главных опасностях, грозящих человечеству: всемирной тирании и мировой войне" [326] .

Зиму и весну 45–го Андреев проходил в солдатской шинели. Служба в Музее связи продолжалась, за нее он получал паек. Жена получала паек в МОСХе. Брать работу домой ему разрешили далеко не сразу, и не всегда это удавалось, а подневольная вседневная занятость изматывала. Подруга Елизаветы Сон, его одноклассницы, которую он в те месяцы навестил, запомнила Андреева таким: "Пришел человек в шинельке, весь худой, вид очень несчастный" [327] . Топорщившееся шинельное сукно, серо — зеленое, под цвет шинели, усталое лицо, впалые щеки, болезненный взгляд.

У тридцатилетней его жены вид был не несчастный, а целеустремлению деятельный, несмотря на худобу и бледность. Даниил, где-то вычитавший, что нежные и бледные анемоны, как и цикламены, в народа называют дряквами, смеясь, стал называл ее дряквой — "моя милая, нежно — весенняя дряква!"

12 мая он писал Митрофанову: "Мое непростительно долгое молчание, правильнее сказать — исчезновение, вызывалось совершенно дико прожитой зимой — болезнями и полосами крайней загруженности, чередовавшимися в каком-то горячечном темпе. Сейчас я продолжаю вставать в шесть, возвращаться домой в десятом часу вечера и тут же валиться в постель. Но открытие музея, в котором я работаю, должно на днях состояться, и тогда все пойдет спокойнее. Но здоровье скверно, и надо предпринимать какие-то меры; впрочем, сам еще не згааю какие" [328] .