Это он просится.

Ладно.

Я чуть прижимаю ручку, и мы несёмся над землёй на высоте сто пятьдесят. Хочется ещё придавить, да боюсь за Курёнка: вдруг забудется да пойдёт с принижением, так можно ведь и земли наглотаться.

А Курёнок всё просится ниже, очень просится. Я не выдерживаю, меня ведь тоже тянет к земле. Мельком, боковым зрением, вижу — он, как и положено, идёт выше в левом пеленге с превышением.

По крайней мере, до разворота ещё время есть, и я не выдерживаю: высота сто метров.

Полёт превращается в цирковой трюк. Ощущение стремительности возрастает многократно, конус видимости, в котором ещё можно разобрать ориентиры, сужается, приходит чувство какого-то сладостного восторга, граничащего со страхом; мозг беспокоится — осторожно, малейшее неверное движение рукой — и ты на бешеной скорости врезаешься в землю, убьёшься сам и убьёшь ведомого, а тело просит — ещё, ещё ниже, ну хоть чуточку ниже, ведь как здорово! Мельком вижу часы — через пятнадцать секунд поворотный, пора набирать высоту, на этой высоте Курёнок в развороте врежется в землю.

Даванул кнопку передатчика и чуть-чуть, плавненько, начинаю набирать высоту до двухсот метров. Курёнок молодец, понял, держится выше.

Радиовысотомер показывает двести метров.

Начинаю плавно разворот влево. Курёнок держится крыло в крыло, в плоскости разворота он ушёл выше, всё нормально.

На высоте двести метров кажется, что самолёт идёт уже с меньшей скоростью.

Вот уже и заданный курс, и снова полёт по прямой.

Теперь я, уже не ожидая просьбы Витьки, снижаюсь сам на пятьдесят метров. И снова всё замелькало, закрутилось, понеслось, слилось в сплошной ковёр, и снова восторг и сумасшедшая радость, и снова это высшее наслаждение полётом, чувство своей силы, мощи, чувство слитности с машиной: уже не разберёшь где ты, а где самолёт — ты слился с машиной в единое целое, твои руки — это крылья, или твои крылья — это руки? Твоё сердце — это двигатель, или твой двигатель — это сердце? Спасибо Витьке, спасибо тебе, Курёнок, что ты обеспечил мою уверенность в тебе и дал мне право получить это наслаждение полётом: без этой уверенности я побоялся бы за тебя и не получил бы этого дикого наслаждения!

Спасибо тебе, мой славный аэроклуб, мой старенький По-2, мой капризный Ут-2, мой утёнок, мой сумасшедший Як-11! Спасибо, что вытащили меня в небо на этом чудесном МиГе!.

Спасибо вам, мои любимые учителя, что научили меня летать, побороли мою боязнь неба, спасибо тебе, мой враг-старшина, что заставил меня стать человеком, набраться силы и здоровья, спасибо конструкторам и заводчанам, техмоще и всем-всем за это высочайшее наслаждение! Дай бог вам счастья за то, что вы подарили мне такое!… Потом был ещё один набор, ещё разворот, ещё полёт уже к аэродрому.

Мы благопристойно — два паиньки-мальчика — подошли, как положено, парой к аэродрому, произвели роспуск, заход, посадку…

На земле Витька, как и положено, чуть не строевым подошёл ко мне: «Товарищ старший лейтенант, разрешите получить замечания», но в глазах у него светилось такое счастье, такая радость и такие черти прыгали в его глазах, что я просто обнял его, прижал к себе, и мы оба, взбудораженные полётом, молча простояли так несколько секунд.

Потом уже, спустя сутки после этого полёта, я понял, насколько я был неразумен: мой техник сумрачно подвёл меня к законцовке левого крыла и показал мне несколько хвоинок, будто впаянных в дюраль обшивки. Я не помню такого момента, чтобы я шёл так низко над деревьями, но дыма без огня не бывает: по-видимому, в этом полёте расстояние между тем и этим светом для меня исчислялось сантиметрами.

Наверное, потому тот полёт мне и запомнился на всю жизнь. Сейчас я его вновь перенёс, вновь прочувствовал, и всё это благодаря тебе, мой добрый читатель, подтолкнувший меня на эти воспоминания.

Спасибо тебе!

Сказать, что жизнь в заброшенном на край света гарнизоне была дикой — это не сказать ничего.

Жизнь здесь как бы подразделялась на две жизни: жизнь лётная и жизнь гарнизонная.

Жизнь лётная была на современном для тех времён уровне: передовая техника, новейшая и секретная, со своими особенностями и сложностями, с высоким для тех времён уровнем, требующим от человека высокого интеллекта, профессионализма и даже мастерства.

Сложные условия эксплуатации матчасти, требующие не только высокого уровня знаний, но и умения, находчивости, желания и преданности своему делу, опасная и рискованная работа, особенно для лётного состава: аварии и катастрофы в авиации того времени были далеко не редкостью.

Таким образом, вырисовывается человек, который должен иметь высший рейтинг и, соответственно, высокий социальный уровень, высокое положение в обществе со всеми вытекающими последствиями.

В гарнизоне, расположенном в центре, вблизи Москвы, в котором я проходил службу до назначения на Сахалин, так оно и было: лётчик и его семья опекались всеми способами, всё было направлено на создание условий для того, чтобы быт гарнизонный не мешал лётному составу отдавать себя полностью лётной работе; лётчик и его семья находились как бы в тепличных условиях: деньги есть, квартира предоставляется лётчику в первую очередь, его кормят по-ресторанному, одевают и обувают в лучшее, что есть, и даже больше этого.

Достаточно вспомнить тончайшее бельё из чистой шерсти, меховое обмундирование — не только красивое, прочное, сделанное по высшему разряду, из всего натурального, но и лёгкое и тёплое.

Лётчику постоянно внушалось, что он человек особой категории, и профессия лётчика в обществе была в то время, пожалуй, одной из самых престижных профессий, вокруг которой сиял ореол неординарного, высокого, чего-то такого, как у нынешних космонавтов.

Вполне естественно, что и семья лётчика была овеяна подобным романтизмом, печатью особенности, что ли. Следует сказать, что основания к этому и у лётчика, и у его семьи были. Лётчик — на важной, сложной и опасной работе. Семья лётчика живёт также в гарнизоне, т. е. жизнью лётчика. Его жена так же не спит ночами, пока муж живым не вернётся с ночных полётов.