Однако звучание «цыганских мотивов» у Высоцкого окрашено в яркие тона его личности: у него нет той характерной поэтизации кабацкого разгула, как в традиционном цыганском романсе, кабак у него — символ смерти и духовной погибели. Да и цыганская воля — только временный способ ухода от «кромешного мира», один из вариантов забытья, а не достижение подлинной свободы. Наверное, поэтому в его цыганских мотивах доминирует не бесшабашность и удаль, а тоска [148] :

А однажды даже состоялась «гитарная дуэль» Владимира Высоцкого с «русским цыганским бароном» в Париже Алешей Дмитриевичем: «Глядя в упор друг на друга, вы беретесь за гитары — так ковбои в вестернах вынимают пистолеты — и, не сговариваясь, чудом настроенные на одну ноту, начинаете звуковую дуэль.

Утонув в большом мягком кресле, я наблюдаю за столкновением двух традиций. Голоса накладываются: один начинает куплет, второй подхватывает, меняя ритм. Один поет старинный романс, с детства знакомые слова, — это „цыганочка“. Другой продолжает, выкрикивает слова новые, никем не слышанные:

Цыганское пение с его «безудержной эмоциональностью» и драматическим накалом страстей, несомненно, оказало в числе других огромное влияние на формирование авторского стиля Высоцкого, одной из отличительных черт которого является экспрессия. Оказывается, процесс воздействия цыганского стиля характерен для развития русского классического романса вообще, ибо драматизация «русской песни» и возникновение особого, патетического стиля «русских песен» происходило именно под «влиянием манеры цыганского пения» [150] . Надо сказать, что увлечение цыганскими хорами было одной из отличительных черт именно московского быта и характерно не только для «праздных кутил» — «это было весьма типично для московской среды» [151] . Подобное «бегство к цыганам» — это, возможно, стремление «к воле», жажда «слияния с дикой природой», поиск «неподдельного в человеке и в человеческих отношениях», что, в свою очередь, порождалось самим характером, экспрессией «цыганского пения и пляски, которая раскрепощала и одновременно властно захватывала, заражала слушателя» [152] .

Особое отношение у Высоцкого было к так называемой «уличной» (блатной, лагерной и тюремной) песне. Нельзя сказать, чтобы он ее очень любил, но прекрасно знал, часто исполнял и использовал как исходный материал для своего творчества. Во всяком случае, кажущаяся простота и «примитивность» музыки Высоцкого объясняется не столько его стремлением к нарочитому упрощению мелодий, сколько близостью его самого к той среде, которая стала для него культурной почвой, его «небрезгливостью» к дворовым, блатным песням с их особой интонацией [153] . Как справедливо заметил театральный критик В. Гаевский, «сам музыкальный строй пения Высоцкого вобрал в себя атмосферу послевоенной окраинной Москвы, атмосферу коммунальных квартир, полубандитских дворов и полумещанских строений. <…> А та, послевоенная, жизнь и те, послевоенные, нравы, не описанные прозаиками и не вошедшие в городской фольклор, сохранились лишь в песнях Высоцкого и надолго — если не навсегда — наложили на них свою печать, свой жестокий привкус» [154] .

Среди причин, побудивших молодого поэта обратиться к этой теме, можно назвать и сам феномен современной ему культуры, когда, перефразируя Е. Евтушенко, «интеллигенция пела блатные песни», и полемику с эстрадной песней, протест «против официоза, против серости и однообразия на эстраде» [155] . Но, пожалуй, одна из главных — поэтическая реабилитация целого социального слоя, преданного анафеме. Сам поэт так говорит об этом: «Мы, дети военных лет, выросли во дворах в основном. И, конечно, эта тема мимо нас пройти не могла: просто для меня в тот период это был, вероятно, наиболее понятный вид страдания — человек, лишенный свободы, своих близких и друзей» [156] . Анатолий Утевский, друг юности Высоцкого по Большому Каретному, учившийся тогда на юридическом факультете, вспоминал: «На четвертом курсе я был на практике в Московском уголовном розыске. И иногда брал Володю с собой — на обыски, на допросы, на „выемки“. И вот тогда впервые Володя увидел настоящий блатной мир, стал понимать психологию этих людей. И многие его первые песни, по-моему, как раз навеяны этими впечатлениями» [157] .

Конечно, Высоцкий никогда не был в прямом смысле «душой дурного общества», то есть дворовой шпаной, но знал многих ребят из дворовых компаний: вместе с друзьями они бывали и на Малюшенке, и в Лиховом переулке, где «гнездилась» настоящая дворовая шпана. В школе, где учился Высоцкий, тоже была своя шпана. Как говорит

А. Утевский, «все это было рядом», однако об «этих полубосяцких и очень хулиганских компаниях» они знали скорее понаслышке, нежели в прямом общении, хотя «пройти мимо было сложно и опасно. Запросто могли побить, но нас они знали и не трогали» [158] .

Алла Демидова, детство и юность которой пришлись на эти же годы, рассказывала, что в каждом дворе была своя компания и «своя иерархия авторитетов. Были „маменькины сынки и дочки“, и была остальная когорта, которая жила по законам улицы» [159] . Большинство представителей этого поколения прошли в юности через эти бесконечные ежедневные компании, которые подбирались по интересам. «Собирались просто, чтобы поговорить, потанцевать, попеть. <…> Пели так называемые блатные песни — потом оказывалось, что они написаны профессиональными литераторами. Например, „Шумит ночной Марсель“, как выяснилось, написал Николай Робертович Эрдман…» [160] , а автором знаменитой «Девушки из Нагасаки» была поэтесса Вера Инбер. Но, конечно, были среди них и настоящие «блатные» песни: «Таганка», «Течет речечка да по песочечку», которые и составляли поначалу значительную часть репертуара молодого Высоцкого. Людмила Абрамова вспоминает, что в 1961 году, когда они познакомились, своих песен у него было совсем немного: «Татуировка», «Красное-зеленое», — и он, чтобы произвести впечатление, пел так называемые «народные блатные» песни, в том числе ту, которую Михаил Жаров исполнял в фильме «Путевка в жизнь» — «Эх, вышла я да ножкой топнула…» [161] .

Однако ранние песни Высоцкого существенно отличаются от собственно «блатных», хотя его персонажами нередко оказываются люди, отвергнутые, осужденные обществом, лишенные простого права даже называться людьми, вместо этого — ЗК: