— Его здесь тоже нет, но мы найдем его, madre. А может, он и сам вернется? Вот увидишь…

— Он не вернется, — сказала женщина, тяжело поднимаясь, и они побрели по гулким доскам, отзывавшимся на каждый их шаг. И над ними кричали чайки, которые могли бы многое рассказать, если бы понимали их крики люди…

В море Кристофоро просто стал делать то, что делали другие мальчишки на «Пенелопе», — драить палубу. Его появление заметили не сразу, а когда заметили, просто спросили имя и куда-то там записали, и теперь ему приходилось, как и всем, или помогать повару с какой-нибудь грязной работой, вроде ощипывания кур или потрошения рыбы, или надраивать палубу медным скребком, или лазить по мачтам — ставить и убирать паруса. Вот это ему больше всего нравилось. Он полюбил чувство головокружительной высоты и качающейся под ним синей бесконечности. Ему казалось, что еще чуть-чуть — и можно сверху заглянуть за горизонт. Он быстро выучился цепко, по-паучьи, взбегать по просоленным вантам на самый верх и в любую погоду. За это он получал миску ужасно вонючей, но необыкновенно вкусной чесночной похлебки — с размоченными корками хлеба, и куском бакалао — соленой трески, и кружку разбавленного водой вина.

Он заметил, что, когда все поменялось вокруг него, поменялись и мысли. Притупились и чувство вины за убийство отца, и тоска по матери, по братьям, по дому. И вот тогда Кристофоро впервые понял, что, если все время куда-то плыть, мир вокруг тебя меняется, и вместе с ним меняешься ты. И можно уплыть от всего на свете, от всего, о чем не хочешь помнить или думать.

Наверное, так и становятся вечными скитальцами.

И крысы на корабле были не хозяевами, а соседями, и имели древнее соглашение с моряками — не подбираться к людям слишком близко, когда те спят. Так что все было хорошо.

Он быстро выучился болтать на той ужасной мешанине языков, на какой говорили средиземноморские моряки — итальянский, португальский, испанский, каталонский [217] , греческий, слова из английского, датского, турецкие и арабские ругательства. Он вообще всему учился быстро. У него не было ни выбора, ни времени.

Трюм доверху наполнял смрад из дерева, дегтя, воска, трески, немытых тел и спермы. И Кристофоро, натянув на себя толстую рубашку, купленную у одного из корабельных мальчишек на первые заработанные гроши, вскарабкивался на мачту и, свернувшись калачиком, спал в корзине впередсмотрящего, прямо между морем и звездами. Его не гнали. И звезды подмигивали ему, и Кристофоро думал о них как о живых существах. Путеводная la Stella Norte — самая главная на небе Северная Звезда — была пугливо мигающей, немного похожей на мать. И он спокойно спал под ее взглядом. И постепенно дал свои названия и наделил характерами узнаваемые созвездия. Он не сразу заметил, что совершенно прошел его кашель.

С мальчишками на корабле он не сошелся, хотя и не враждовал. Они тонкими голосами грязно говорили о женщинах, подражая взрослым морякам, и, как только выдавалась свободная минута, или дрочили, или играли в кости. Все они ходили в море давно, говорили какими-то полунамеками, понимая друг друга с полуслова, смеялись о чем-то непонятном. На каждом корабле плавало такое братство беспризорников и уличной шпаны, набранной в портах разных стран. За качающийся, скрипящий кров над головой, миску чесночной похлебки и несколько грошей они драили палубу, чинили паруса, а кто был поспособнее, кого не смыл о волной и не убили в пьяной драке, мог однажды выучиться водить корабли и сделаться штурманом или лоцманом.

Кристофоро ужасно хотелось стать для них своим, чтобы приняли его в это братство, научили своему странному языку и непонятным шуткам. Это его отчаянное желание не осталось незамеченным: мальчишки оживились, смотрели на Кристофоро, переглядывались и явно что-то затевали. Особенно загадочным и лихим казался их заводила — длинноволосый Салседо, севильянец, немного старше остальных и такой темный, что без мавританской или цыганской крови в нем явно не обошлось. Когда просили, Салседо, страстно жестикулируя, так хорошо пел печальные и надрывные андалусийские песни о любви, разлуке и смерти, что у моряков начинало щипать глаза.

Кристофоро еще не знал, что его улыбки и явное желание стать их другом корабельные ратос пекеньос («крысята», как их называли взрослые моряки) принимали за слабость, и пока не уяснил, что на море показаться слабым — опаснее любых штормов.

…Однажды во сне Кристофоро почувствовал, что задыхается — в рот ему засунули кляп, на голову тоже набросили какую-то тряпку и куда-то потащили…

Его волокли, пинали, смеялись, среди голосов он узнал голос Салседо. Через мгновение с него сорвали штаны, куда-то толкнули, и он впервые испытал ни с чем не сравнимый ужас падения в бездну… Мешок с головы слетел. Мир опрокинулся и закачался вверх ногами. Совершенно голый, обвязанный за щиколотки веревкой, Кристофоро мычал, стараясь вытолкнуть кляп, раскачивался и бился о борт, нависая над самой водой.

Веревка натянулась, он наконец вытолкнул кляп и яростно заорал, испугавшись, что ему сейчас оторвет ступни и он упадет в страшное, черное масло ночной воды. На это сверху, с борта на него посыпался веселый хохот нескольких мальчишеских глоток, а потом он услышал отвратительное верещание: прямо рядом с его лицом мальчишки спускали на веревке за хвост отчаянно извивавшуюся крысу, которая оглушительно пищала и пыталась за него «ухватиться». Разбуженные матросы, не так давно плававшие на «Пенелопе», продирая глаза, высовывались из трюма и спрашивали у вахтенных, кто это орет, но, услышав объяснение, исчезали в трюм, досыпать: ничего, «крысята» не впервой так развлекаются! «Пенелопа» ходко шла с полным грузом по спокойной воде под яркой луной.

— Пожалуйста, не надо, во имя Господа, не надо! — все эти напрасные мольбы вызывали только новые приступы смеха маленьких бледных дьяволов, кривляющихся наверху у поручней.

— Гляди, тяжелый какой, чертяка! Сейчас уроним!

— Береги, Bermejo [218] , свои cojones, это их любимое лакомство! — кричал сверху Салседо. Кто-то раскачивал веревку с верещащей крысой, чтобы она точно вцепилась в Кристофоро.

Кристофоро извивался почище крысы, пытаясь ухватиться за свою веревку и подтянуться. Ничего не получалось. Кровь била в ушах, как молот по наковальне, и он уже ничего не видел, только светящиеся точки перед глазами летали, как рой потревоженных светляков. Дотянуться до своих ступней не получалось, и тут он почувствовал, как острые зубы вцепились ему в шею. Ничего уже не видя из-за пульсирующей в глазах крови, он сумел оторвать от себя мерзкий и обезумевший живой комок, сжал что было сил, не обращая внимания на укусы, и отбросил от себя. Ему повезло: животное сорвалось с веревки и упало в воду. Смех наверху или прекратился, или он просто перестал что-либо слышать, кроме ударов в ушах? Его — голого, искусанного, с налитыми кровью глазами, наконец втащили на палубу и окатили водой.