Варяги, приподняв чеканные подбородки, стояли по обеим сторонам трона и зорко следили за каждым движением в зале приема. Хорошо поставленным речитативом сыпал логофет, монотонно и громко перечисляя титулы послов. Играли органы, ревели у трона, поднимаясь на задние лапы, огромные золотые львы, сработанные дворцовым умельцем, которого называли [126] . Сначала эти львы поражали Феодора, но только до тех пор пока он не увидел под полом дворца комнату, где львы приводились в движение специальными колесами. Лучше бы он ничего не знал, потому что после этого перестал удивляться и даже заметил, насколько сонными и глупыми выглядят их золотые морды.

Феодор вспоминал эти приемы. Иператор Лев Мудрый и Зоя восседали на возвышении, как и полагалось существам горнего мира. А высоченные гвардейцы-русы из Новгорода, весей по рекам Великой и Плес ковы, норвежцы, франки, германцы и свей его «варяжской» этерии возвышались над коренастой толпой греков, фарсийских, иудейских, армянских и агарянских послов. И Хелгар-Феодор, в нарушение дворцового устава, иногда, стоя на посту, думал не только о службе императору, но также, например, и о том, как получилось, что мир принадлежит этим черноволосым и чернобородым, низкорослым людям, на которых он смотрел сверху вниз? Как получилось, что это именно они и построили такие замечательные города, как Тавурмина, Царьград и какой-то Багдад, откуда приходят богатейшие караваны и о котором взахлеб рассказывал ему заплетающимся от вина языком всякие чудеса, поминутно хватая за руку, один купец-хазарин в таверне квартала Эскувитов.

И надумал наемный вой Хелгар-Феодор, почему это происходит: у этих здешних народов мало деревьев. И им ничего более не остается, кроме как строить из камня, а камень вечен. Потому они и сохранили память прошлых веков. В этом все и дело! А на Плескове строят из дерева, а дерево чернеет, гниет, и от него ничего не остается. И потому за единую человеческую жизнь, а то и раньше, исчезают строения, а с ними — и все былое. И еще: эти люди уже очень давно научились сохранять человеческие мысли, царапая их на камне, воске или коже, и передавать их своим детям и внукам. Вот в этом и весь секрет. А без памяти прошлых веков нельзя: забывается многое, уже достигнутое когда-то прадедами, и людям приходится каждый раз все начинать заново — опять и опять…

Он слишком много думал о вещах, не относящихся к службе, этот варяг-Феодор!

Магнаврская толпа и послы редко давали этериарху повод для беспокойства. И потому все чаще, во время многочасовых приемов, единственный глаз Феодора обращался к императрице, и он размышлял: есть в этой женщине что-нибудь земное вообще? Должно быть: родила же она вполне земного сына, тихого мальчишку, которого он часто видел прогуливающимся в одиночестве по нескончаемым галереям Вуколеона.

Иногда Феодор представлял себе тело Зои, освобожденное от золотого панциря. Мысленно отлеплял он золотые пластины — медленно, одна за одной, и она была под этим холодным золотом очень мягкая, маленькая, беззащитная, земная… покрытая сладким потом…

Василисса [127] жила как раковина-жемчужница с захлопнутыми створками: никто ничего о ней толком не знал. Ее евнухи и зосты [128] были преданы ей безусловно. А однажды ему даже ночной кошмар привиделся: снимает он будто с императрицы ее золотое облачение, а там — ничего, пустота, нет тела, и только голова живая смотрит на него, и только, получается, золотом этим и держится. И остается ее голова у него в руках. И тут начинает эта бестелесная императрицы-на голова хохотать как безумная: «Испугался? Поделом: как посмел ты меня коснуться, варвар?!» И он пугается, и роняет ее голову, и голова падает, и катится по мрамору, и хохочет, и смотрит на него, пока катится, не спуская глаз… Таким явственным было глупое видение, что помнил Феодор о нем долго.

Но однажды увидел этериарх, как императрица ела фиги на званом обеде в Хрисотриклинии, и, видимо, это было ее любимым блюдом, потому что ела она с удовольствием, и фиги были начинены чем-то тягучим и, видимо, сладким, и императрица, не замечая ничего вокруг, подбирала вытекающую начинку пальцем и облизывала свои маленькие накарминенные губы тонким розовым язычком. Тогда он убедился, что она — точно существо земное, и это обрадовало его и отчего-то растрогало. И у него даже слезы выступили от решимости защитить эту хрупкую женщину от всего на свете. Если для этого нужно было бы отдать жизнь, он бы, не задумываясь, бросился бы один хоть на сотни вопящих агарян с пиками. Впрочем, в этом и состояла его служба.

Однажды императрица заметила буравящий ее золотые латы взгляд его единственного глаза. Он сразу отвел взгляд, поднял подбородок и покрепче сжал обеими руками на левом боку рукоятку меча, как предписывал церемониальный ритуал. Стоял так долго, но все же не мог совладать с собой и опять быстро взглянул на нее украдкой. А она, оказывается, тоже все на него смотрела, все рассматривала его со своего возвышения — с полуулыбкой, как рассматривают что-то любопытное или забавное. В тот момент он возненавидел уродливую черную повязку у себя на глазу.

В гвардию не брали увечных. А его — взяли. Он думал, что все решил то ли его беглый греческий, то ли — что сумел он геройски привести агарянские корабли и уцелевших солдат из Тавурмины. Но не только в этом было дело. Когда он еще служил в этерии гвардейцем, все те, кого подсылали к нему с посулами мзды, чтобы его проверить, возвращались ни с чем. Так что вскоре прославился он как неподкупный, а потому особенно глупый варвар. Как раз то, что и требовалось для должности этериарха.

Был ли он неподкупен? Кто знает? Просто Феодор довольно скоро научился различать эту породу щедрых на выпивку отличных парней с искренними улыбками и открытыми лицами. И после странной смерти этериарха Олафа он окончательно понял: доверять нельзя никому.