С того памятного всем случая карпа поедали торжественно и молча…

Арик был единственный писатель, который не писал.

Он диктовал. Лежа в японском халате на тахте какого-то Людовика и покуривая «Мальборо», он диктовал Фарбрендеру. Фарбрендер писал, хотя никогда писателем не был. Он окончил Университет и был специалистом по древнееврейскрому языку, единственным на Ленинград и его окрестности и, несмотря на это, работы найти не смог — иврит был запрещен всюду. Кроме «Антисионистского» отдела «Большого Дома». Картина в отделе была ирреальной — русые полковники, капитаны с чубами, курносые майоры и просто лейтенантики-антисемитики махали руками, картавили и орали на иврите:

— Шолом Алейхем, товарищ полковник.

— Алейхем Шолом, товарищ капитан!

— Лешана габаа бирушалаим, Федор Николаевич?

— Бесседер, Вася!

Чтобы лучше бороться с сионизмом, они жрали «цымес», соблюдали субботу, а особенно рьяные — обрезались в кожно-венерическом диспансере.

Фарбрендеру обещали там работу, но после долгих переговоров и трений не взяли — он оказался евреем, а в «Антисионистском» был разрешен иврит, а не иудеи.

Персидскому в то время требовался человек для записывания его «хохм» — предыдущий обнаглел и начал писать сам — и он взял Фарбрендера.

Арик славился своими блестящими «хохмами», но то ли он был безграмотный, то ли бумага ему внушала мистический ужас — он не мог их записывать, и перлы записывались другими.

Творил он на тахте, обтянутой иранским шелком, в шелковом халате, произнося грудным голосом «хохмы» и первый умирая от смеха. Когда смех кончался — он хохмы уже не помнил. Возможно, поэтому он не записывал…

Задачей Фарбрендера было записать хохму «горячей», то есть в тот момент, когда Арик еще смеялся…

Арик забросил в рот пару фисташек, откинулся на подушки, постучал пальцами по животу.

— Профессор, вы готовы?

Фарбрендер поправил очки.

— Бесседер, — ответил он.

— Мы не в «Большом Доме», — напомнил Персидский, — говорите по-русски.

— Гут, — согласился Фарбрендер.

Арик откинул назад красивую голову, закрыл глаза и поэтически задышал.

— Он был первоклассный футболист, — донеслось с тахты, — он окончил только первый класс!

Тахта дрожала — смех уже душил Арика, он корчился, икал, всхлипывал, пил воду.

— Записали, профессор?

— Да, я только забыл, сколько классов он окончил?

У Фарбрендера было плохо с чувством юмора.

— Кто? — не понял Арик, он уже начисто забыл свой афоризм и был в другом. — Я? Шесть! Как Эренбург!

— Да нет, — сказал Фарбрендер, — этот, как его, теннисист.

У него было плохо так же с памятью.

— При чем здесь Макенроу, профессор? — Арик был озадачен. — Мы же говорили об Эренбурге.

— А, конечно.

И Фарбрендер быстро начертал первую хохму.

«Эренбург был первоклассный теннисист — а Персидский закончил шесть классов».

— Можно продолжать?

— Пожалуйста, — Фарбрендер откинулся в кресле.

Арик положил под локоть подушку и вновь страстно задышал.

— Больше всего в мире не китайцев, — сдержанный хохот поднимался с дивана, — больше всего дураков…

Арик корчился от смеха на толстом персидском ковре, задыхался, держался за живот и плакал.

— З-записали, профессор?

— Да, да… Только вот последнее слово. Больше всего в мире кого?

Но Арик уже отсмеялся и, следовательно, ничего не помнил. Он уже был в другой хохме. Она уже рождалась.

— Особенно кладут на все люди, не имеющие запоров!

Он опять упал с кушетки, визжал, задыхался, ноги его летали перед глазами Фарбрендера, не давая писать.

— Я умру, профессор, я умру.

— Подождите, дайте записать.

Он каллиграфически выводил: «Больше всего в мире запоров у китайцев и дураков.»

Арик, наконец, перестал кататься.

— Записали?

— Да, теперь да.

— Давай-ка сюда. Интересно, что я там создал.

Он взял в свои холеные руки, не знавшие пера, огромный блокнот в латышской коже, отхлебнул «Лонг Джона» и начал читать…

Надо сказать, что кроме того, что Фарбрендер все перепутал, он еще писал справа налево — не надо забывать, что он окончил.

Персидский долго всматривался в текст, затем надел очки, поднес блокнот к очкам и прочел по слогам: