Она настолько сосредоточилась на сборах и укладывании, что даже не заметила, как перестал дуть ветер. Лори вышла из хижины, сунув руки под мышки. Вокруг царило абсолютное спокойствие. Сколько она ни всматривались, не было ни единого облачка, хотя откуда-то сыпался редкий мучнистый снег.

Стоял один из «закатных дней» — так она их называла, — когда небо часами сияло розовым и золотым цветом. Яркая россыпь звезд только-только показалась, и Лори принялась считать. Впрочем, чем дольше она смотрела, тем больше огоньков видела и поэтому вскоре сдалась.

Она опустилась на корточки, чтобы изучить состояние льда. Тысячи параллельных «гребней», навеянных южным ветром, — «заструги», как их называют, — тянулись от дверей хижины до самого горизонта. Но лед был не слишком мягким, не слишком сухим и не слишком твердым, и Лори подумала, что он обеспечит ей легкое путешествие.

Она начала отколупывать лед, покрывавший снегоход, приставляя к нему острый край ледоруба и постукивая ладонью. Это было все равно что скалывать камень с будущей скульптуры; к ногам тысячами сыпались осколки, и Лори задумалась о расстоянии, которое предстояло преодолеть, о количестве усилий и об удаче, которая ей потребуется.

В офисе было жарко — ужасная, удушливая жара, которая разносила запах чернил от мимеографа по всей комнате. Лука долго сидел за столом, отгоняя испарения от лица, потом открыл окно и отодвинул виноградные лозы, ожидая, что в комнату ворвется свежий ветер. Тишина снаружи стояла просто необыкновенная. Ни машин, пыхтящих у светофора, ни детей, бегающих с воздушными шариками. Вообще никого. В воздухе витал запах гранита и речной травы. Лука несколько раз глубоко вдохнул и вернулся к аппарату.

Он работал над последним изданием «Симсова листка». Заголовок гласил «Один в городе», а подзаголовок, шрифтом поменьше, — «Редактор интересуется, есть ли тут кто-нибудь?» Дальше он не продвинулся.

Почти все утро Лука провел перед кофейней на Ривер-роуд, с пачкой свежих экземпляров. Он стоял там с семи до половины двенадцатого, в полном одиночестве, и перечитывал заголовок — «Великий исход продолжается». Четыре с половиной часа ожидания у зеркальной витрины, за которой обычно ерзали на шатких деревянных стульях десятки людей, дюйм за дюймом передвигая чашки кофе справа налево, по мере того как солнце медленно ползло по небу. Четыре с половиной часа, проведенных за подсчетом птиц на карнизах и обрывков бумаги, летящих по улице. Четыре с половиной часа — и Лука не увидел ни единого человека, даже тех, кого считал постоянными клиентами. Например, женщину в белом берете, худого мужчину в мятом деловом костюме и местного шеф-повара, который всегда высовывал голову из дверей, как только Лука собирался уходить.

За много лет, проведенных им в городе, подобное случилось впервые. Кто или что унесло остальных — он понятия не имел. Но Луку беспокоил другой вопрос. Он хотел знать: почему он тоже не исчез? Он помедлил несколько минут, ожидая какого-нибудь запоздавшего прохожего, а потом окончательно сдался и зашагал домой. По пути он сунул утренний выпуск целиком в урну, передумал и выудил газеты, но потом передумал еще раз и выбросил их окончательно, сохранив на память единственный экземпляр, который приколол к стене над столом. Пусть служит напоминанием… о чем-нибудь — возможно, о том дне, когда умерла надежда.

Почему он вообще продолжал делать газету? Лука понятия не имел. Наверное, по привычке — от необходимости занять руки и ум. Он, впрочем, уже чувствовал, куда все катится — вниз, вниз, вниз, к глубочайшему и на редкость неприятному солипсизму.

Он отнюдь не радовался этому. Лука всегда был единственным автором газеты, а теперь стал и единственным читателем. Вскоре, если ничего не предпринять, он будет публиковать репортажи о собственных походах в туалет.

«Новости и размышления Л. Симса: весь Симс, достойный печати» [1] .

Или еще лучше: «Весь Симс Симс Симс».

В кабинет влетел легкий ветерок и всколыхнул тишину. Лука услышал, как виноградные лозы, вновь занавесившие окно, зашуршали о кирпичную стену. Он склонился над столом и принялся править вступление. «Примерно в половине двенадцатого утра редактор заключил, что остался последним человеком в городе. Может быть, не считая птиц, в принципе последним существом». Или лучше поставить перед «может быть» тире? Или запятую? Или скобки? Когда Луке перевалило за тридцать — за пять-шесть лет до смерти — он преподавал введение в журналистику в Колумбийском университете и с удивлением обнаружил, что многие из его студентов — в том числе лучшие — не в состоянии придумать хорошую вступительную фразу. Они не просто гробили свои вступления — они сжигали их, расчленяли и лишь потом хоронили. Это была одна из любимых лекционных шуток Луки, хотя обычно смеялся только он сам. Неудивительно. Он проработал в университете три семестра — три семестра, двести студентов и один любовный роман, если уж быть точным, — прежде чем окончательно решил заняться творчеством. Он никогда не утверждал, что журналистика у него в крови, но газета и впрямь давала Луке то, чего он не находил в иных сферах деятельности, — радостное опьянение миллионами крошечных фактов. Работая над статьей, Лука ощущал себя палеонтологом, обнаружившим древние останки, — он отковыривал лишнее, пока ему не удавалось вылущить нечто маленькое и твердое, что можно было внести в каталог и подержать в руках. Например, череп или грудную кость. Именно поэтому он и продолжал делать газету — Лука просто не знал, чем еще заняться.

Конечно, он был дурак, и сам это знал. Он променял радости общения и дружбы — удовольствия, доступные любому, кто хотя бы способен выйти за порог, — на миллионы часов сидения в одиночестве за версткой завтрашнего номера. Он принял как данность, что сообщество умерших (а до того — сообщество живых) никуда не денется и всегда будет в пределах досягаемости, и поэтому пренебрегал людьми, предпочитая наблюдать и слушать издалека, с периферии, вместо того чтобы участвовать в происходящем. А нужно было отложить записную книжку, зайти в бар и поискать приятелей-собутыльников. Нужно было влюбиться — или хотя бы попытаться.