Пушкин, предчувствуя возможность такой расправы с бунтовщиками, страшился ее. Но с не меньшим отвращением он отнесся и к самому факту мятежа. В дневнике 1831 года он записал некоторые подробности бунта: «Генерала они засекли на плаце. Над некоторыми жертвами убийцы ругались. Посадив на стул одного майора, они подходили к нему с шутками: «Ваше высокоблагородие, что это вы так побледнели?» — И с этими словами били его по лицу…»

То же самое и в письме к Вяземскому 3 августа: «Ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Русы. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезали в Новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен: пятнадцать лекарей убито…»

Эти картины дали повод Пушкину, спустя пять лет, написать в «пропущенной главе» «Капитанской дочки» известные строки: «Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный…»

Вся эта страшная драма закрепощенного и одичавшего в рабстве народа, который царские палачи мечтали усмирить палками, была для Пушкина прологом к его собственной судьбе… Обстоятельства так складывались, что ему пришлось жить среди этих самых усмирителей. И никогда блеск царского дворца и придворных салонов не мог уничтожить в душе поэта кровавых воспоминаний.

V

Поселяясь в Царском Селе, Пушкин радовался, что здесь будет тихо — не будет гусаров, не будет двора. Но, к несчастью, двор, страшась холеры, переехал в Царское. Пушкин еще не был вовлечен в суету светской жизни, и, если бы не волнения польские и холерные, он мог бы спокойно наслаждаться семейным счастьем. Он работал, писал «Сказку о царе Салтане» и «Сказку о попе и работнике его Балде». Его навещали В. А. Жуковский и черноглазая Александра Осиповна Россет, молоденькая фрейлина, с которой Пушкин встречался раньше в салоне Карамзиных и у Е. М. Хитрово. У Россет был жених, Н. М. Смирнов. С Пушкиным у нее были отношения дружеские и простые. Он ценил ее остроумие, живость и вкус к изящному. Она являлась к Пушкиным запросто в их квартиру на Колпиной улице. Не интересуясь Натальей Николаевной, она прямо шла в кабинет поэта. Там все было в обычном порядке. Рядом с рукописями на столе стоял графин с водою, лед и банка с крыжовниковым вареньем. Кругом много книг. На окнах не было гардин. Пушкин не тяготился жарою. «Волосы его обыкновенно были еще мокры от утренней ванны и вились на висках». Они весело болтали о стихах. Пушкин очень смеялся, когда Россет призналась, что ей не нравятся его стихи «Подъезжая под Ижоры»[1026]. Почему? — Потому что они выступают, как бы «подбоченившись».

Наталья Николаевна, обижаясь на Россет, говорила ревниво: «Ты ведь к мужу пришла, ну, иди к нему…»

«Жена его ревновала ко мне, — рассказывала впоследствии Россет поэту Я. П. Полонскому[1027]. — Сколько раз я ей говорила: «Что ты ревнуешь ко мне! Право, мне все равно: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, — разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня». — «Я это хорошо вижу, говорит, да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает…»

Перед вечером, часов в шесть, Пушкин с Натальей Николаевной гуляли по парку вокруг озера. Поэт еще не был разочарован в семейном счастье, хотя иногда «нежная» и «романтическая» Натали подобно своей матушке капризничала и плакала. Она скучала. Она знала, что где-то рядом есть особый мир успехов и наслаждений, для нее возможных, но пока не доступных, и нетерпеливо ждала случая, чтобы войти в этот мир. Такой случай представился.

Николай Павлович Романов не так уж бескорыстно восхищался в Москве прелестью барышни Гончаровой. Он вообще не склонен был к бескорыстию. Он любил окружать свою жену[1028] хорошенькими фрейлинами и любил, чтобы на интимных балах в Аничковом дворце танцевали красавицы. И фрейлины, и жены покладистых гвардейцев, и воспитанницы Театрального училища, и случайные барыни которых встречал царь на общественных маскарадах все они имели счастье пользоваться царскою благосклонностью. Нравы во дворце были легкие.

Даже умненькая, бойкая, смелая Poccет не могла обеспечить во дворце пристойного к себе отношения. Царь говорил ей «ты»; входил к ней в спальню, когда она мыла ноги; писал ей такие неприличные записки, что она показывая молоденькому И. С. Аксакову[1029] автографы примечательных лиц, стыдливо откладывала в сторону царские письма.

Наталья Николаевна Пушкина всем казалась очаровательной. Брат Россет, Аркадий Осипович[1030], рассказывал, что летом 1831 года в Царском Селе многие ходили нарочно смотреть на Пушкина, как он гулял под руку с женою, обыкновенно около озера. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе и на плечах модная красная шаль.

Благодушный В. А. Жуковский писал своим приятелям, П. А. Вяземскому и А. И. Тургеневу, что жена Пушкина «очень милое творенье». Он радуется за Пушкина. Поэт вместе с женою ему нравится. «И душа, и жизнь, и поэзия в выигрыше», — наивно заключает сентиментальный придворный пиит.

Сестрица поэта, Ольга Сергеевна, писала своему мужу Н. И. Павлищеву[1031] по поводу своей золовки: «Она очаровательна и достойна более любезного молодого человека (garcon), чем Александр. Несмотря на мое уважение к его шедеврам, я должна сказать, что он стал брюзгою, как женщина под конец беременности…» («comme une femme en travail d'enfant…»).

Нет, решительно в глазах света Наталья Пушкина — прелесть, а ее супруг — несносный ворчун и грубиян. Все эти старые привычки «либералиста» осталась при нем, хотя он и заявляет себя патриотом. Его величество разрешил напечатать книжку «На взятие Варшавы», но… в ограниченном количестве экземпляров. Патриотизм, конечно, не преступление, но, в сущности, вполне достаточно скромного признания власти и ее авторитета. Правительство само знает, что патриотично и что нет. Декабристы и французские якобинцы считали себя патриотами, однако плоды такого опасного патриотизма всем известны. У Натальи Николаевны нет, по крайней мере, никаких идей. Она скромна и не берется судить о высоких предметах, как ее беспокойный супруг. Немудрено, что ей было скучно, когда Пушкин читал приятелям стихи или рассуждал с ними о политике. Он, правда, не требовал от нее вниманья к вопросам, которые живо его интересовали, но он внушал ей, что светская жизнь суетна и пуста, что надо быть прежде всего матерью и хозяйкою. Хорошо ему так рассуждать, когда он всем пресытился, а ей всего только девятнадцать лет, и она желает насладиться жизнью. В ответ на его нравоучения она упрекала мужа за его прошлое донжуана. Пушкин чувствовал боль от этих упреков: