На кого в компании он мог положиться? Алцис – жесткий, неспешный, но вполне лояльный и не каверзный – погиб. Из тех, кого он знал, остался Лева Рыбский. Хитрый, изворотливый, бывший эсер, перебежавший пару лет назад в «большевизм». Кто знает, что у мутной лисы на уме? В предательстве Рыбского заподозрить трудно, но вот в своекорыстии… Что он знает о бесценной коллекции в ящике под номером восемь? Субботин полагал, что знает только он, но так ли это?

Петруха Макаров, мужающий на глазах, – удачливый, но слишком молодой, неопытный; упомянутый Рыбский; невозмутимый Арцевич, нянькающийся со своим пулеметом; Гасанов – черный, злой, колючий; раненный в руку белобрысый Колонтарь (пуля навылет прошла через плечо), на ходу делающий перевязку; вдумчивый Кулешов с плоским, как блин, лицом; здоровяк Латынский – поляк по матушке и конюх по отцу, единственный в отряде, смыслящий в лошадях, – вот и все, что осталось у Субботина в наличии.

Никто не представлял, как оторвались от белых. Судя по уверениям Петрухи, урон у тех колоссальный, быстро не оправятся. Тайга засасывала. Расступалась, смыкалась за спинами, будто занавес… Первый привал сделали под вечер. Арцевич и Петруха убыли в охранение. Почистили лошадок, приволокли им сочной травы с поляны. Валялись вразброс, напряженно вслушиваясь в звуки вечерней тайги. «Вот и лето пришло, – тоскливо думал Субботин. – Холодное лето в этом году… Холодное лето восемнадцатого года…»

– Да уж, – невпопад пробормотал Лева Рыбский, – угодили в переплет, как кур в ощип… Это тебе, Яков Михайлович, не переписка Энгельса с Каутским…

«Кто бы помнил, о чем она, эта переписка?» – усмехнулся про себя Субботин. Он не был силен в теории марксизма и попутных течений – революцию чувствовал сердцем, понимал ее необходимость и особенно то, что революция – это прежде всего грубость и грабеж.

– Уходить надо отсюда, – выразил понятную мысль импульсивный Гасанов. – Белые придут, порежут, как баранов.

– И постреляют, как цыплят, – пробормотал Кулешов.

– Товарищ Субботин, вы хоть представляете, куда мы идем? – спросил Латынский. – Здесь же люди не живут… Скоро болота начнутся…

– А тебе не все едино? – процедил сквозь зубы Колонтарь. – От белых бы оторваться, а там поглядим…

– И все-таки? – настаивал Латынский. – Не хотелось бы в болоте чухаться. Да и лошадок жалко…

– Людей бы пожалел, – хохотнул Рыбский. – Хотя чего нас жалеть… Вон – целую кучу товарищей на дороге оставили, похоронить бы надо по-людски, а как? Так и будут гнить да падальщиков кормить.

– Похороним, – злобно бросил Гасанов. – Вот раздолбим белую нечисть, вернемся и похороним.

– В глухомани есть деревни старообрядцев, – подумав, сообщил Субботин. – Живут, не выходя в мир, по своим законам – хрен поймешь, во что веруют. Дикие люди…

– Выкорчуем заразу, – среагировал Кулешов. – Уж если верить – то в торжество мировой пролетарской революции. Как учат товарищи Троцкий и Ленин.

– У них, я думаю, имеется транспорт. Глухомань не беспредельна. Глухомань – это там, где мы. А податься в сторону… Мы идем на север из Турова. От Турова до Тулуна по железке верст семьдесят. А из Тулуна на север уходит Березинский тракт. Через Кашарык, Черемыслово… Там масса деревень. Уездный Малакут, Макеевская, Криводарьинская волости… Забираем на северо-восток – я не думаю, что в уезде скинули советскую власть – там же не было чехов…

До ночи их хватило на один рывок. Тайга преподнесла подарок: пригодную для проезда полосу между старым березняком и обрывистой лощиной. На ночлег остановились, когда сгустилась темнота. Двое – в охранение. Смена – каждый час. Люди падали без сил, кто в траву, кто в подводы – на слежавшуюся солому, машинально обнимали карабины, засыпали мертвым сном…

Субботин очнулся посреди ночи – провернулось что-то в мозгу. Лежал, не шевелясь, работая ушами во все стороны, таращась на причудливые выпуклые звезды, мигающие в прорехах между ветвями. Странное чувство, что проснулся он не зря, так надо. Не подвело чутье! Неподалеку послышался шорох. Он повернул голову, одновременно нащупывая кобуру. Кто-то украдкой подобрался к подводе, склонился, разворошил солому, под которой лежали ящики с грузом. Скрипнуло – злоумышленник застыл. Все в порядке, над поляной разносился богатырский храп. Снова заскрипело. Субботин напряженно всматривался. Некто невысокий, плотный, стоящий к нему спиной, сдвинул верхний ящик, приспособился обхватить двумя руками. «Не восьмой, – машинально отметил Субботин. – Четвертый – заполненный наполовину. Коллекция Шалимова в самом низу». Но рыться дальше тихушник не стал. Не мог он знать про коллекцию, что сделала бы честь любому музею мира. Он поставил ящик на землю, перехватил поудобнее, снова поднял. На цыпочках, еле слышно шурша травой, подался к лесу. Еще мгновение, скроется в глухом подлеске…

«Да это же Лева Рыбский! – осенило Субботина… – Вот мерзавец! Кто бы мог подумать, что товарищ Лева способен предать, да еще и окаблучить Республику Советов на кругленькую сумму!»

Он скатился с подводы, метнулся наперерез. Поняв, что его засекли, предатель заметался. Бросил ящик, тут Субботин и прыгнул ему на спину. Попадали в глухой бурьян. Крапива плетью хлестнула по лицу. Он сжал мерзавца за горло, но тот ударил локтем – под дых. Дыхание перехватило. Он отпустил удавку, отлетел.

– Ни с места, Рыбский… – прохрипел Субботин, выдергивая «маузер». Но тот уже хрустел валежником, вламываясь в лес. Он стрелял, пока не выпустил в темноту всю обойму, всполошил тайгу, спящих – стрелял, пока убегающий не охнул, подминая кустарник…

Ворочался народ, вспыхивали спички. Прибежало охранение с дороги. Кто-то поджег припасенную паклю, обмотанную вокруг трухлявой коряжины. Жиденькое пламя озарило куцый клочок леса.

– Командир, ты чего палишь, как на охоте? – вопросил Арцевич.