– Магистр Евтапий полагает, что империя осиротеет с твоим уходом, сиятельная Пелагея, ибо твоя мудрость благотворно влияла на божественного Феодосия, ныне оказавшегося в плену у бессовестных и глупых советчиков.

– Мой брат сам выбрал эту участь, – деревянным голосом произнесла Пелагея.

– Есть еще одно печальное обстоятельство, о котором сиятельный Евтапий не смеет умолчать, хотя и боится оскорбить твою стыдливость.

– Говори, – разрешила Пульхерия.

– Сиятельная Евдокия сбилась с пути и в своем легкомыслии зашла так далеко, что повергла в ужас благочестивого магистра двора.

– Блудница, – вдруг с ненавистью выдохнула сестра императора.

– Благодарю тебя, сиятельная Пелагея, – склонил голову едва ли не к самому столу Маркиан, – ты избавила меня от необходимости самому произносить слова, порочащие императрицу.

– Кто он? Родоарий?

– Нет, – удивился Маркиан, кося глазами на порозовевшую Пелагею. – А почему ты вспомнила о сыне сиятельного Аспара?

Пожалуй, впервые за время их знакомства Пелагее отказала выдержка, ее постное монашеское лицо перекосило от ярости:

– Пятнадцать лет тому назад я видела собственными глазами, как блудница отдалась ему на ложе Галлы Плацидии. И сделала она это на глазах язычницы, одобрившей этот срамной союз.

– Какой язычницы? – не понял Маркиан.

– Вдовы патрикия Аттала, – зло прошипела Пелагея. – Я скрыла ее падение от брата, дабы не лишать божественного Феодосия душевного покоя и не ввергать империю в смуту.

– Возможно, это была всего лишь минутная слабость? – благочестиво вздохнул Маркиан.

– Минутная?! – вскипела Пелагея, черной птицей нависая над столом. – Они предавались блуду втроем, много дней подряд. А я…

Пелагея вдруг осеклась и медленно опустилась в кресло. Нотарию Маркиану пришлось самому заканчивать фразу, оборванную в самом начале. Он это сделал, но, разумеется, не вслух. Пелагея все это время наблюдала за буйством чужой плоти, не в силах совладать со своими собственными страстями. Она ничего не сказала брату об измене его жены просто потому, что боялась бросить тень на свою репутацию. Ибо сестра императора, благочестивая девственница, тоже грешила, наблюдая за чужим блудом. Вероятно, она страдала. И даже раскаивалась. Но разгулявшаяся плоть вновь и вновь притягивала ее к запретному плоду. И тогда она приняла решение, изумившее всех, а в первую очередь магистра Евтапия. Она уговорила брата помочь Плацидии вернуться в Рим. Тысячи людей заплатили жизнями за эту блажь, зато добродетель сиятельной Пелагеи была спасена.

– Он должен сделать все, чтобы удалить потаскуху из дворца, – произнесла Пелагея деревянным голосом.

– Ты имеешь в виду божественного Феодосия?

– Я говорю о Евтапии. Он знает, как это сделать.

Пятнадцать лет Пелагея не могла забыть чужого проступка, а главное – своей собственной преступной слабости. Ибо живое напоминание о ее грехопадении все это время находилось рядом. И что самое обидное, Евдокия нисколько не раскаивалась в содеянном когда-то, более того, она продолжала наслаждаться жизнью, вводя в соблазн благочестивую девственницу. Со временем такое положение стало для Пелагеи непереносимым, и она бежала в Евдомон не столько от мира, сколько от самой себя. В сущности, ей можно было посочувствовать, если бы не маниакальное упорство, с которым она преследовала женщину, ни в чем перед ней не провинившуюся, дабы скрыть свою собственную плотскую слабость. Увы, благочестивая Пелагея была большей распутницей, чем легкомысленная Евдокия, хотя мужская рука ни разу не прикасалась к ее раздобревшему к сорока годам телу.

– Я передам, – кивнул Маркиан. – Но сиятельный Евтапий ждет от тебя другого.

– Мое слово твердо, – холодно произнесла Пульхерия. – Я вернусь в Константинополь, как только блудница покинет императорский дворец.

За время, проведенное в Евдомоне, Маркиан успел изучить здесь все ходы и выходы. Самое время было обращаться за помощью к головорезам верного Савла. Впрочем, в данном случае константинопольское отребье понадобилось нотарию в качестве не столько насильников, сколько свидетелей. Ибо Маркиан был почти уверен, что до насилия дело не дойдет. Ему не составило труда подсыпать сонное зелье в пищу служанок и сторожей, охранявших покои Пелагеи. В остальном он положился на расторопного Савла, для которого не существовало ни запоров, ни замков. Римский вор с блеском проявил себя в Евдомоне, и светлейший Маркиан предстал перед Пелагеей в тот самый момент, когда она меньше всего желала его видеть. Пелагея спала одетой, в отличие от большинства римских и византийских матрон. Однако тонкая туника не смогла скрыть от глаз Маркиана изгибы ее обмякшего после сна тела. Он сам зажал ее рот ладонью и произнес раздельно, глядя прямо в ее расширенные от ужаса глаза:

– У тебя есть выбор, сиятельная Пелагея: либо мои люди изнасилуют тебя по очереди, либо ты сама добровольно отдашься мне.

Протестов не последовало даже тогда, когда он убрал руку от ее рта, зато прозвучала просьба, больше похожая на приказ:

– Пусть они выйдут или отвернутся.

– Нет, – почти пропел Маркиан, срывая с Пелагеи тунику. – Они будут смотреть, ибо мне нужны свидетели, благородная матрона. И эти люди подтвердят под присягой не только на суде земном, но и на суде небесном, что ты отдалась мне по доброму согласию, как покорная жена отдается мужу своему.

– Ты мне не муж, – прошептала Пелагея, задыхаясь от испуга и накатывающей страсти.

– По факту я им становлюсь сейчас, а Божье благословение мы получим утром. Брак будет тайным, ибо время для огласки еще не пришло.

Нотарий Маркиан разочаровал магистра двора, вернувшись из Евдомона с пустыми руками. Тем не менее Евтапий принял своего будущего наследника со всеми причитающимися по такому случаю почестями, почти как равного. Стол, накрытый расторопными слугами, буквально ломился от яств, а вино было такого качества, что Маркиан невольно прищелкнул языком от восхищения. Дворец сиятельного Евтапия своей роскошью мог удивить даже богатого патрикия, что уж тут говорить о человеке, родившемся едва ли не в конюшне. Ибо отцом нотария был простой десятник, служивший в одном из фракийских легионов. Правда, Маркиан настаивал на принадлежности своего рода к сословию всадников, но у Евтапия на этот счет были большие сомнения. Пока что нотарий с интересом разглядывал огромное по размерам яблоко, которым магистр двора собирался удивить императора, любившего всякие диковинки.