Это довольно проходное стихотворение вызвало неожиданную реакцию со стороны писателя, чрезвычайно далекого от пушкинистики: от Александра Куприна. Владиславу Фелициановичу лично с ним сталкиваться приходилось лишь однажды. В 1911 году молодой поэт по какому-то издательскому делу посещал Куприна в Гатчине, и этот визит, по собственному свидетельству Ходасевича, оставил у него тягостные воспоминания. Три года спустя Ходасевич напечатал в «Русских ведомостях» (от 26 июня 1914 года) язвительную статью «А. Куприн и Европа» — рецензию на путевые заметки прозаика, где писал:

«Русская литература доныне была учительна. Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Достоевский, Лев Толстой раскрывали перед читателем неведомые ему тайны, возводили на высоты, на которых он еще не бывал. <…> Теперь не то. У нас нарождается средний тип писателя-рассказчика — и ничего больше. Он сам не располагает большим внутренним и художественным опытом, чем его читатель. <…> Его наблюдения ни широтой, ни глубиной нисколько не отличаются от наблюдений обывательских. <…>

Русские писатели любили ездить за границу — но ездили по-другому. Прочтите письма Фонвизина к Панину. Вспомните Тургенева в литературных салонах Парижа. Жизнь Гоголя в Риме — целая поэма. А у Куприна все какие-то кабаки, боксеры, сутенеры, лавочники, извозчики, крупье».

И вот десять лет спустя Куприн вдруг обращается к Ходасевичу с открытым письмом на страницах «Русской газеты в Париже» (от 3 мая 1924 года), издания монархического по направлению и «желтого» по сути, в котором он был постоянным сотрудником. Начинается оно так:

«Я знал Тебя, Владек, в первую пору нашей жизни, помнишь, на Выселках в Петровско-Разумовском, где я часто посещал вашу дачу и вашу милую семью. Правда, я глядел на Тебя немного свысока. Ты был штатский, а я военный. Я был кадет, а Ты приготовишка-карандаш. Мне было пятнадцать лет, а Тебе — одиннадцать — громаднейшая разница. Старший Твой брат Михаил был моим сверстником, а Тебя мы в свои секреты не допускали: молод еще».

Дальше Куприн (переходя наконец на «вы») вспоминает, как его юный знакомец вырос и стал «высоким, красивым мужчиной» и «недурным поэтом», правда, пишущим «несколько растрепе, в модном футуристическом темпе, с эпилептическими дерганиями, с презрением к труду, смыслу и музыкальности». И теперь, на правах старшего товарища, он корит «карандаша-приготовишку» за «грубую выходку с великой тенью Пушкина»:

«Каким тихим, скучным, неуклюжим ужасом веет от Вашей первой же строфы, запруженной четырьмя отрицаниями:

И разве эти две нижние строки — не гитарный перебор штабного писаря или не кусочек, выхваченный из „Конька-Горбунка“?»

Куприна возмущает все — обилие «шипящих и свистящих согласных», «ужасный канцелярский или поповский глагол „указует“». Да и сюжет стихотворения Ходасевича ему непонятен:

«И зачем Вам потребовалось исказить именно Пушкина? Правда, он был грозой плохих рифмачей. Нынешних поэтов он не тронул бы, потому что сразу признал бы их писания зато, что они есть: то есть за злую и дерзкую мистификацию, дурачащую нэповских модниц, снобов из ЧК и большевизанствующих приват-доцентов срока 1917 года».

Ходасевич ответил 18 мая в «Последних новостях». Заметив, что «еще в 1914… отзывался о Куприне как о писателе некультурном», он обращается к конкретным претензиям старого реалиста. Он пунктуально приводит примеры тройного, четверного и пятерного отрицания из Пушкина, причем из таких общеизвестных его произведений, как «Птичка Божия не знает…» или «Сказка о царе Салтане»; напоминает, что глагол «указует» используется в «Евгении Онегине», что Пушкин с горячим одобрением отозвался про сказку о Коньке-Горбунке и даже предложил для нее две первые строки. И завершает свои примеры так:

«Теперь Вы видите, Александр Иванович, что прежде, чем вступаться за Пушкина, надо его знать. <…> Чтобы быть писателем, надо быть человеком знающим, а не „птичкой Божией“. Надо учиться и работать. Это я говорил начинающим пролетарским писателям — то же вынужден сказать и Вам.

Боюсь, однако, что для учения у Вас слишком слабая память. <…> Вы, сверстник моего брата, родились в 1866 или 1867, а я в 1886. Когда Вам было пятнадцать лет, я еще не родился» [557] .

Куприн пришел в ярость. 25 мая 1924 года в «Русской газете» появился его длинный текст под названием «Товарищ Ходасевич». Достаточно процитировать его завершение. Приведя фразу о «начинающих пролетарских писателях», сравнение с которыми должно было особенно его обидеть, Куприн пишет:

«С этим признанием я поздравляю товарища Ходасевича. Значит, он был в числе воспитателей и руководителей той семитысячной банды безграмотных сопляков с врожденной чесоткою языка, которая облаяла и оплевала все дорогое, чем духовно жила прежняя великая, интеллигентная Россия?..