Конечно, Шагинян, как почти все критики, отставала, так сказать, по фазе от поэзии Ходасевича, но это был вполне доброжелательный отзыв, не в пример рецензиям Адамовича и Георгия Иванова, не говоря уже об асеевской брани. Так что неудивительно, что Ходасевич обратился именно к Шагинян — человеку хоть и бестолковому, но дружественному и притом близкому к властям. В письме от 18 августа он просит ее поговорить с уполномоченным Наркомпроса Михаилом Петровичем Кристи («человек пожилой, мягкий, благожелательный» — так он характеризуется в «Некрополе») и «представить ему следующие соображения»:

«Писат<ельские> пайки суть вознаграждение за увечие,называемое отсутствием бумаги и типографий. Никакой опред<еленной> работы мы за эти пайки не исполняем. Не исполняю ее я и теперь. Но быть рус<ским> писателем я не перестал. <…> Разбогатеть за границей можно толькопонося Сов<етскую> Россию. На это я не пойду. След<овательно>, в матер<иальной> поддержке нуждаться не перестал. <…> Далее. Если моя командировка безденежная, т. е. я не получил на нее денег… <…> — то значит ли это, что надо отнять и паек? Казалось бы — наоборот.

Я получал 1 1/2 пайка. След<овательно>, Нюра принималась в расчет. Теперь я уехал. Значит ли это, что Нюра исчезла с лица земли или не нуждается в куске хлеба?» [534]

Аргументы эти выглядели не особенно убедительно: в частности, никакого отсутствия бумаги и типографий не наблюдалось с лета 1921 года, а обстоятельства, предшествовавшие «командировке» Ходасевича и Берберовой, были всем хорошо известны. В конце записки Ходасевич приводит еще одно соображение: оказывается, вдова Гумилёва, Анна Николаевна, продолжает получать паек спустя год после его расстрела. Примечательно, что позднее Владислав Фелицианович ставил Шагинян в вину то, что она, будучи обременена семейством (дочь, пожилая мать), после гибели Гумилёва вселилась в просторную елисеевскую баню, выжив оттуда вдову казненного поэта.

Так или иначе, паек Анне Ивановне вернули, хотя и не благодаря посредничеству Шагинян, а с помощью Альберта Пинкевича, председателя Совета экспертов при Комиссариате просвещения Союза коммун Северной области, доброго знакомого Горького. Но этого было явно мало. В 1922–1924 годах Ходасевич старается зарабатывать столько, чтобы хватило и ему с Берберовой, и его жене в России, но в условиях полуэмиграции это оказывается крайне трудным делом.

В течение 1922–1924 годов Ходасевич пытается по возможности печатать одно стихотворение или статью в двух изданиях — за границей и на территории СССР, с тем чтобы гонорары за советские публикации получала Анна Ивановна, а за заграничные — сам автор. Но на родине Ходасевича печатали почти исключительно аполитичные частные журналы («Россия», «Русский современник»), которые сами дышали на ладан — ни один из них не пережил 1925 года. Из русских журналов, выходящих в Европе, он — кроме «Беседы» — с первых же месяцев после отъезда стал постоянным автором «Современных записок». Этот журнал с 1920 года издавался в Париже несколькими видными членами партии эсеров. Одним из его соредакторов стал Вадим Руднев — тот самый, что был городским головой в конце 1917 года; врач по профессии, он вовсе не разбирался в литературе, но и не делал вид, что разбирается. Другой соредактор, Илья Фондаминский (псевдоним — Бунаков), человек светский, живой и наделенный многообразными интересами, пытался отслеживать модные литературные веяния. Стремление «соответствовать» было в его случае сильнее собственных немудреных вкусов: «Он честно старался понять, почему стихотворца-фельетониста Лоло и Сашу Черного нельзя печатать в „Современных записках“, хотя все понятно в их стихах и они очень мило звучат, а Цветаеву и Поплавского печатать надо, хотя как будто не все понятно и стих не так звучит» [535] . Третий соредактор и секретарь журнала, Марк Вишняк («сноб, долгоносый болтун», по характеристике Ходасевича), был единственным, кто действительно хоть что-то понимал в предмете, которым занимался [536] .

Позднее Владислав Фелицианович так охарактеризовал направление «Современных записок»: «Судьба с самого начала поставила журнал в положение чуть ли не единственного прибежища для очутившейся на чужбине литературы всех школ и течений. Все эти обстоятельства и подсказали „Современным запискам“ их литературную политику, которую нередко зовут консервативной. <…> В основе литературной политики „Современных записок“ лежит… естественное в данных условиях и единственно посильное данному составу редакции стремление — дать место всему, что представляется в нашей текущей литературе наиболее выдающимся. Однако же, не имея собственных литературных идей и стремлений, другими словами — не имея принципиального критерия в выборе материала, как осуществить ей свою задачу, скромную, но вполне полезную и отнюдь не легкую? Тут единственный путь — не гоняясь за неведомым, неиспытанным — сосредоточить внимание на том, что уже в известной степени себя зарекомендовало» [537] . Поскольку сам Ходасевич к моменту отъезда в полуэмиграцию уже обладал именем, предложение сотрудничать поступило сразу же. Первые публикации в «Современных записках» относятся еще к берлинскому и мариенбадскому периодам его жизни.

Какие-то крохи из заработанного он пытался передавать в Россию, но вскоре пересылать деньги стало невозможно; потом стали возвращаться с таможни и посылаемые вещи. Чтобы помочь Анне Ивановне, Ходасевич устроил ей работу — переводы французских романов. Но работать было трудно: брошенная жена поэта еще плохо себя чувствовала, а главное, была в угнетенном состоянии. Неудивительно, что Анна Ивановна настойчиво допытывалась, когда Владислав Фелицианович вернется в Россию. Как ни унизительно было жить на средства бывшего мужа, на него была вся надежда.

Но как было Ходасевичу объяснить ей причины, удерживающие его за границей, — причем в письмах, посланных по почте, заведомо рассчитанных на перлюстрацию? [538] Вот фрагмент письма от 19 октября 1922 года:

«Не знаю, что мне делать сейчас в России, что я могу там заработать. Ты знаешь мое отношение к Сов<етской> Власти, знаешь, как далеко я всегда стоял от всякой белогвардейщины. И здесь я ни в какой связи с подобной публикой не состою, разные „Рули“ меня терпеть не могут — но в России сейчас какая-то неразбериха. Футуристы компетентно разъясняют, что я — душитель молодых побегов, всего бодрого и нового. И хотя я продолжаю утверждать, что футуризм — это и есть самое сволочное буржуйство, — все же официальная критика опять, как в 1918, стала с ними нежна, а с нами сурова. У меня нет уверенности, что моя „мистика“ не будет понята, как нечто дурное, и тогда мне в Р<оссии> житья не будет, печатать меня не станут, — я окажусь без гроша. А спорить и оправдываться я не стану, быть насильно милым — унизительно.

Я к Сов<етской> Вл<асти> отношусь лучше, чем те, кто ее втайне ненавидят, но подлизываются. Они сейчас господа положения. Надо переждать, ибо я уверен, что к лету все устроится, т. е. в Кремле сумеют разобраться, кто истинные друзья, кто враги» [539] .

Письмо явно написано не только для адресата, но и для властей (в расчете, что цензоры доложат по назначению). Постоянные указания на то, что он — не враг власти, что у него нет перед ней никаких прегрешений («кроме нескольких стихотворений, напечатанных в эмигрантской прессе»), что футуристы — «бывшие члены Союза русского народа» (конкретно имелся в виду футурист-пушкинист Бобров), регулярно появляются в письмах Ходасевича жене до середины 1924 года. Активным недругом Ходасевича в ряду футуристов всех мастей был в первую очередь Асеев, который вслед за статьей в «Красной нови» напечатал рецензию на «Тяжелую лиру» в новосозданном журнале «ЛЕФ». В начале рецензент полностью приводит текст «Искушения» — единственного в книге отчасти политического стихотворения, которое выражает романтическое неприятие нэпа (чувство, не чуждое и самому Асееву, если на то пошло), чтобы затем глумливо перетолковать его: