Адамовичу все это было чуждо. Спор с Ходасевичем для него имел совершенно иной смысл: его интересовали не культурологические, не исторические, а исключительно человеческие аспекты. В очередных «Литературных беседах» (Звено. 1927. 17 апреля) он так уточняет свою мысль: «„Подозрительно“ в Пушкине именно его совершенство. <…> Бедный, риторический Лермонтов, со всеми своими бесчисленными промахами, о чем-то помнил, чего не знал Пушкин. <…> Лермонтову по природе совершенство недоступно. Какие слова нашел бы он для „звуков небес“? Нет этих слов на человеческом языке. „Где-то“, „что-то“, „когда-то“, „когда-нибудь“. Пушкин с высот своего истинного классицизма усмехнулся бы — „темно и вяло“».

К этой теме поэтам-критикам предстояло еще не раз вернуться — в связи с разными авторами и текстами. И всякий раз бывший эстет-гумилёвец Адамович защищал «человеческое», «душевное», «несказанное», «небесное» — то, что для него выше художественного совершенства. Ходасевич же — сам о том не думая — продолжил линию не очень чтимого им Гумилёва: как и для Гумилёва, для него в духовном и человеческом смысле ничего не было вышепушкинской гармонии. Впрочем, ни один спор Ходасевича с Адамовичем не оставался простым диалогом. В разговор втягивались критики, живущие в разных городах, газеты, издающиеся в разных точках русского рассеяния, — берлинский «Руль», варшавский «Меч». Читатели тоже не оставались пассивны: редакции получали десятки писем. Как будто для «беспочвенной», но погрязающей в мелочных житейских заботах эмиграции сама возможность поговорить о литературе — о Пушкине, о Пастернаке, о ничтожной литературной новинке — была счастьем.

Вернемся, однако, к дискуссии о футуризме. Одним из ее ключевых эпизодов стал странный и этически уязвимый поступок Ходасевича. 14 апреля 1930 года покончил с собой Маяковский. «Возрождение» отозвалось на его смерть заметкой Александра Яблоновского. Ходасевичу не было нужды что бы то ни было писать по поводу трагической кончины своего врага. Но он счел почему-то необходимым полностью, с небольшими дополнениями, перепечатать «Декольтированную лошадь». Статья — под названием «О Маяковском» — появилась в «Возрождении» от 24 апреля 1930 года.

Это не осталось незамеченным. Очень резко отозвался о поступке Ходасевича Роман Якобсон в статье «О поколении, растратившем своих поэтов» (напечатанной под одной обложкой со статьей Святополка-Мирского «Две смерти: 1837–1930» [654] ):

«Помои ругани и лжи льет на погибшего поэта причастный к поэзии Ходасевич. Он-то разбирается в удельном весе, — знает, что клеветнически поносит одного из величайших русских поэтов. И когда язвит, что всего каких-нибудь пятнадцать лет поступи — „лошадиный век“ — дано было М<аяковско>му, ведь это — самооплевывание, это пасквили висельника, измывательство над трагическим балансом своего же поколения. Баланс М<аяковско>го — „я с жизнью в расчете“; плюгавая судьбенка Ходасевича — „страшнейшая из амортизаций, амортизация сердца и души“» [655] .

Очень грубо и зло, но Якобсона можно понять: Ходасевич пнул ногой неостывший труп его трагически погибшего друга.

Критик и литературовед Альфред Людвигович Бем, профессор Карлова университета в Праге и неформальный глава пражской молодой поэтической школы, известной как «Скит поэтов», ответил Якобсону и Ходасевичу на страницах «Руля» (1931. № 3220. 2 июля). Осудив филолога-формалиста за грубость, он поддержал его по существу:

«Статья В. Ходасевича О Маяковском,появившаяся после его смерти, была недопустима по своему характеру и объективно несправедлива. В моем представлении… она является в критической деятельности его несомненным срывом. <…> В. Ходасевич совершенно неверно сводит роль В. Маяковского к снижению словесного материала в поэзии, к ее нарочитому огрублению. Даже отбросив тот обидный смысл, который вкладывает В. Ходасевич в это утверждение, оно просто объективно неверно. В поэзии Маяковского меньше всего пошлости, есть в ней грубость, но эта грубость скорее литературный прием, чем факт биографии; может быть, нет в ней особенной изысканности и сложности, но есть несомненная сила непосредственной поэтичности».

Ходасевич попытался ответить обоим — и Якобсону, и Бему (Книги и люди. Отклики на статью о Маяковском // Возрождение. 1931. № 2249. 30 июля). Первому — бранью на брань («апологет формализма и заграничный литературный чиновник»), второму — по существу. Но что он мог сказать по существу? Что Маяковский был «крупным явлением», но «крупным злом», а «крупному злу не могу ни поклоняться, ни сочувствовать, ни даже любоваться его размахом»? Что покойник покойнику рознь и что у гроба «Ленина, Дзержинского, Азефа» можно и нарушить правило de mortuis aut bene, aut nihil? [656] Но и Дзержинского нелепо ставить в параллель с Азефом (слишком различны масштабы и мотивация) — и тем более странны эти сопоставления, когда речь идет о собрате по перу. Судя по всему, Ходасевич в глубине души чувствовал, что перегнул палку, но невротическое самолюбие не позволяло ему в этом признаться.

Напротив, он продолжал воевать и с мертвым Маяковским, восставая против всякой неоднозначности в оценке его жизни и творчества. Так, 12 марта 1931 года он напечатал в «Возрождении» статью «Баня», в которой решительно спорил с эмигрантскими критиками, увидевшими в предсмертной пьесе Маяковского свидетельства разочарования в советской власти.

Для Ходасевича Маяковский был циником, который ни во что и не верил, а потому ни в чем не мог разочароваться. Он предлагает собственную, совершенно бездоказательную трактовку «Бани»: оказывается, это — пасквиль на опального Луначарского (который якобы и служит прототипом Победоносикова), написанный в угоду Сталину.

Ходасевич снова и снова пытается осознать и сформулировать для себя и для своих читателей — что именно происходит в литературе по ту сторону границы. Вероятно, статус Гулливера, отправляющегося, пусть мысленно, в страну лилипутов или йеху, был для него чем-то привлекателен, коль скоро он сам его выбрал. Что же искал он у советских авторов? Двух вещей: постоянно — свидетельства о жизни по ту сторону границы и изредка — высокого литературного качества. Второе он находил у Юрия Олеши в «Зависти», у Вениамина Каверина, чьи произведения рубежа 1920–1930-х годов («Скандалист, или Вечера на Васильевском острове» и в особенности «Художник неизвестен») нравились ему. Высокую оценку у Ходасевича-критика получили «Шум времени» (но не «Египетская марка») Мандельштама, «Петр Первый» Алексея Толстого, «Вор» Леонида Леонова, «Города и годы» Константина Федина и даже, как ни странно, «Разгром» Александра Фадеева. В 1932 году Ходасевич и Берберова составили список значительных, на их взгляд, произведений советской литературы для преподавательских нужд Михаила Карповича. Почти все перечисленные произведения отмечены в этом списке как «хорошие» или «очень хорошие».