— Поднимитесь наверх и переоденьтесь, моя дорогая, — сказала она, прервал Флору на середине повествования о Колизее, залитом лунным светом. Миссис Олливент сказала, что слышала об этом раньше, сейчас же она с нетерпением ждала проявления восторгов по поводу нового убранства комнат наверху, которые были подготовлены для молодой леди.

Здесь, в спальне и примыкающей комнате для туалета, лонг-саттоновские вещи вовсе отсутствовали. Доктор украсил комнаты на свой вкус, чтобы приятно удивить Флору после их возвращения. Комната за третьей дверью, где девушка хранила реликвии своего прошлого, оставалась нетронутой. Ни одна рука не нарушила царившего там порядка. Но эти две комнаты доктор украсил, и это напоминало свадебный подарок для невесты.

Вкус доктора Олливента тяготел к элегантности и скромной красоте. Мебель была сделана из яркого светлого дерева, драпировка была из бледно-голубого шелка, напоминающего голубизну летнего неба и цветение незабудок на лугу — это был любимый цвет Флоры. Туалетная комната также была выполнена в белых и голубых тонах и настолько все это было удивительно, что девушка даже воскликнула от восторга.

— О, мама, как много вы сделали для меня! — воскликнула она. — Смогу ли я когда-нибудь отблагодарить вас за такую любовь.

— Это не моя заслуга, Флора, — ответила миссис Олливент. — Я была лишь исполнителем. Гуттберт сам все выбрал, ничто, по его мнению, не могло быть слишком хорошим для вас.

Доктор стоял на пороге, наблюдая удивление на лице своей жены. Она повернулась к нему с улыбкой и со слезами на глазах от такого проявления его чувств к ней.

— Что я могу сделать для того, чтобы доказать свою благодарность вам, Гуттберт? — спросила она.

— Будьте счастливы, моя дорогая. Это единственное, о чем я вас прошу.

— Как я могу быть другой, если вы и мама так добры ко мне?

Она поцеловала их обоих по-детски, подобно ребенку, целующему того, кто принес ему новую игрушку, а затем начала изучать их дары подробно. Здесь был туалетный столик с многочисленными ящичками и различными механическими приспособлениями, находящиеся на нем туалетные принадлежности по количеству можно было сравнить с военным арсеналом. Рядом стоял небольшой изящный столик с крышкой, покрытой голубой бархатной материей, и посеребренными письменными принадлежностями, мягкое кресло и джардиньера с китайскими розами и лилиями.

— Моя любовь, не стоит благодарить меня за эти пустяки, — запротестовал Гуттберт после очередного взрыва благодарности. — Разве вы забыли, что вы наследница и имеете право на удовлетворение любых капризов.

— Но как мило с вашей стороны было найти то, что мне бы хотелось иметь. Я бы никогда не смогла зайти к меблировщику, выбрать вещи и сказать: «Пришлите мне это домой». Это бы выглядело полнейшим эгоизмом. И потом вещи, которые бы я купила сама себе, никогда бы не имели для меня такой ценности, как ваши подарки. Как вы узнали, что я люблю белый и синий цвета?

— Неужели я не видел, какого цвета одежду вы носите? Было бы странно, если бы я не знал ваш любимый цвет, ведь ваши вкусы и наклонности — самый достойный предмет для моего изучения.

Так началась семейная жизнь, в своем простом счастье похожая на пасторальную поэму. С одной стороны, глубокая сильная любовь, на которую было способно сердце мужчины, с другой стороны, мягкая привязанность, становившаяся со временем все более сильной. Если бы человек мог закрыть дверь в свое прошлое и сказать себе: «Я больше никогда не открою ее снова», то Гуттберт Олливент мог бы быть в высшей степени счастлив, но даже обладая сильной волей, доктор не мог забыть одну сцену в своей жизни, и мысль о том летнем дне на утесе вблизи Брэнскомба вставала перед ним как призрак даже в самые счастливые часы.

Но даже это горькое воспоминание не могло разрушить его счастья, оно лишь придавало некоторый печальный оттенок его радости и было весьма мимолетным явлением. Однако доктор задавал себе один и тот же вопрос: «Что было бы, если бы она узнала правду?». Что, если в один роковой час версия Джарреда предстала бы перед ней? Могла ли она узнать от этого человека правду и поверила ли, если бы услышала все от него? Простила бы она его, если бы узнала, что он обманывал ее, зная историю смерти возлюбленного, и скрывал это, был виновником той смерти и улыбался ей, и утешал ее?

«Есть вещи, которые женщины не могут простить, — думал доктор Олливент, — и мой поступок относится к ним».

Что бы он ни делал для нее, какие бы услуги ни окалывал, какие бы ни представлял доказательства своей безграничной любви, он помнил тот непростительный, скрываемый им поступок и думал о том, как бы она стала презирать его доброту и отказываться от его подарков, если бы знала все. И этот рок нависал над ним все время в лице Джарреда Гарнера, не такого уж простака, каким представлял его себе Гуттберт Олливент. Таким образом, в цветущем саду счастья доктора поселился черный скорпион, и когда Флора смотрела на него с особой нежностью, мысль о возможных страшных событиях возникала в его голове и жалила его счастье. Иногда, когда его одолевали подобные мысли, Флора подозревала его в каких-то секретах и однажды обвинила его в том, что он скрывает свои тревоги от нее.