Флора расстелила свой платок у подножия бука, массивный ствол которого был усыпан бликами падающих на него через ветви каштанов солнечных лучей, лес в этом месте был густой и молодые листья образовывали своеобразный полог. Она положила мольберт к себе на колени и, смешивая краски в маленькой коробочке, принялась за работу с необычайным рвением. Девушке вполне удавалось воспроизведение цветовой палитры природы, ей не хватало лишь освещения.

Она работала около часа, целиком уйдя в свое занятие, едва осознавая, что происходит кругом, когда тихий голос позади нее произнес:

— Уроки господина Арманда не пропали даром. Он может поздравить себя со столь трудолюбивым учеником.

— Доктор Олливент! — воскликнула она радостно, но не удивившись его появлению. Она знала, что он приедет этим вечером.

Он стоял со снятой шляпой, порывисто дышал, как после быстрой прогулки, и выглядел гораздо свежее, чем обычно, был меньше похож на скучного, заработавшегося доктора. На его щеках был румянец, а веселый блеск глаз делал его моложе, чем он выглядел, находясь на Вимпоул-стрит.

— Мама не ожидала, что вы приедете до вечера, — сказала Флора, — мы живем здесь довольно однообразно, вы ведь знаете: обед в два и вечерний чай в восемь.

— Я изменил свои планы и поехал сюда сразу же после завтрака. Первый раз в жизни я позволил себе подчиниться прекрасной погоде. Даже в моей приемной солнце светило так, что я захотел быть среди леса и лугов с вами, так что отбросил благоразумие и примчался в Паддингтон.

— Как мило с вашей стороны, — сказала она, укладывая свои кисточки в ящик. — Давайте пойдем домой, к маме, и возьмем ее на прогулку. Она будет так рада вам.

— Нет, Флора, я должен провести это утро с вами, именно для этого я и приехал. С мамой я прогуляюсь позже, но вы и я должны провести это майское утро вместе и никакого третьего. Я лишь спросил в доме, куда вы пошли и отправился искать вас.

— Конечно, вы должны делать то, что желаете, — сказала Флора, слегка смутившись, с тревогой вспоминая сцену на церковном дворике в Тэдморе.

— Я знаю лишь одну радость, одно счастье, одну цель моей жизни — быть с вами, Флора, я был очень терпелив, разве рано еще мне разговаривать с вами? Разве я стал для вас не больше сейчас, чем был в тот день в Девоншире, когда позволил своей страсти выйти за рамки благоразумия? Неужели я не сделал ничего для того, чтобы доказать искренность своих слов, для того, чтобы показать, что моя любовь чего-то стоит?

— Вы были более чем добры ко мне, — ответила она мягко, глубоко взволновавшись, — слишком добры, даже больше, чем я этого заслуживаю. Было бы странно, если бы я не была благодарна вам. Кроме мамы, вы единственный друг, которого я имею на земле. Вы расширили границы моего узкого мира.

Была печаль в ее последних словах, боль неугасимого страдания.

— Можете ли вы дать мне нечто большее, чем благодарность? Дайте мне немного любви, такой, какую даю я вам и буду давать до конца дней моих, и тогда я буду доволен. О, моя дорогая, я прошу не многого у вас, вряд ли больше, чем я могу просить у цветка или птицы, которых я мог бы выбрать для украшения своей жизни. Полюбите меня немного или, по крайней мере, будьте со мной, примите мою любовь. Позвольте мне думать и заботиться о вас. Я буду работать для вас, работать, чтобы стать знаменитым ради вас. Позвольте мне эту малость, это ведь не так много.

Глубокое смирение никогда не доказывает удивительную силу любви. Флора дрожала при мысли о такой неопределенной страсти, дрожала и с печалью вспоминала легкую и светлую любовь Уолтера. Она бы отдала полжизни за такое чувство.

— Вы и правда не многого просите, — сказала она робко, — а я и не могу дать большего. Папа хотел, чтобы я стала вашей женой. Ради него…

— Нет, Флора, не ради него, ради меня. Пусть это будет даже как милостыня для нищего, но только не из чистой жалости: я бы не хотел, чтобы вы вышли замуж за меня только ради своего отца. Я могу принять любой дар из ваших рук, но только не такой. Ваша любовь, ваше сострадание, благодарность, в общем как бы вы это ни называли, должно быть отдано мне свободно, только по вашему желанию.

В этих последних словах прозвучали нотки гордости, резко контрастируемые с предшествующим полным самоотречением.

— Я позволил вам увидеть общество, Флора. У вас было достаточно почитателей для того, чтобы вы могли рассмотреть тех моих соперников, которые могут оспаривать вас у меня. Я, наверное, выгляжу скучным занудой по сравнению с теми молодыми людьми.

— Среди них нет никого, кто мог бы по-настоящему сравниться с вами, — ответила она живо, — если… если бы мне никогда никто не нравился.

Лицо доктора помрачнело.

— Зачем говорить о мертвых? — спросил он. — Если бы я мог вернуть вашего возлюбленного к вам, неужели вы думаете, я бы не сделал этого сразу же, чем смотреть на то, как вы мучаетесь своим горем. Но я не могу вернуть его обратно, Флора. Я не могу сейчас отложить все свои надежды, как я сделал это в тот день, когда услышал о вашей помолвке, и приучить себя к мысли о жизни без вас. Вы бы не услышали о моей любви ничего, если бы Уолтер Лейбэн был жив. Из многих молодых людей судьба решила забрать именно его, и вы собираетесь горевать о нем всю жизнь, променять все радости молодости на печаль потому, что он покинул вас?