Ландсбергис вышел из кабинета где-то без двадцати пять, отдал Регине на перепечатку листок, исписанный мелким почерком, - ответ Горбачеву по поводу регистрации добровольцев, которые могли бы в случае необходимости принять участие в охране общественного порядка.

Я тут же пристроился к нему:

– Я думаю, мое время наконец наступило?

Он кивнул мне с готовностью. Было примерно без двадцати пять. Думаю, немного еще найдется случаев, чтобы государственный деятель беседовал с журналистом в такую неурочную пору.

– Я только что написал телеграмму Горбачеву, - сказал Ландсбергис, - никаких вооруженных формирований у нас нет; танкам, которые подъезжают к столице Литовской Республики, здесь делать нечего. Зачем столько танков? Им достаточно прислать сюда тридцать автоматчиков и они захватят здесь всё и вся. Мы ведь не будем оказывать сопротивления.

Позже, к моменту январской бойни 1991 года, его точка зрения насчет сопротивления несколько изменится…

Мы сели беседовать в его кабинете возле письменного стола. На свету бросилось в глаза его лицо бледно-серого цвета, опухшее от бессонницы. На вопросы он сразу же стал отвечать кратко и жестко.

Вообще, когда имеешь с ним дело, поражает контраст между двумя его обликами - обликом мягкого, вежливого, воспитанного интеллигента, типичного профессора-гуманитария, я бы даже сказал профессора старого, классического типа, какие остались разве что в литературе, и жестким, железным, железобетонным обликом политика, возглавившего борьбу своего народа за свободу, борьбу, начатую в весьма неблагоприятных, если не сказать - безнадежных условиях. Именно такой мягкий интеллигент был передо мной все долгие часы, пока я ожидал приема у него, когда он все ходил и ходил мимо меня, и все извинялся, извинялся - и словами, и мимикой, и жестами. Второй же совершенно неожиданно предстал передо мной здесь, за дверями кабинета, когда я стал задавать ему вопросы.

Эти вопросы - страницы четыре на машинке - я передал Ландсбергису еще днем. Речь в них шла главным образом о том, правильный ли путь они избрали двенадцать дней назад, 11 марта. Я совершенно искренне признавался, что у меня на этот счет имеются кое-какие сомнения - правильно ли это с ТАКТИЧЕСКОЙ точки зрения, правильный ли выбран момент для провозглашения независимости. Хотя само право литовского народа на независимость, конечно, бесспорно. Не знаю, успел ли он эти вопросы заранее просмотреть, но как только я прочитал по бумажке первый вопрос (где как раз и говорилось о моих сомнениях), я тут же почувствовал, что между нами возникла какая-то стена, появилась какая-то сила взаимного отталкивания. Доброжелательное до той поры лицо председателя сделалось непроницаемым, глаза - какими-то неприязненно стеклянными. На мой длинный вопрос о том, как все-таки он считает, правильно или неправильно они поступили, не испытывает ли и он по этому поводу сомнений (в конце концов всякому человеку свойственно сомневаться), он ответил коротко, одной фразой:

– На мой взгляд, мы все сделали правильно.

Я возразил, что, по-моему, они все-таки действуют в духе революционеров и бунтарей прошлых времен. Мне же кажется - и хорошо бы, чтобы это стало общим правилом, - что лучше идти путем эволюционным. В данном случае это путь переговоров, использование закона о выходе из Союза, над которым в ту пору завершалась работа.

На это Ландсбергис отрезал, что данный закон их не касается:

– Мы не являемся членами Союза. Мы не входили в Союз - мы были захвачены, аннексированы. И нам нечего впутываться в ложную ситуацию. Тем более, что этот закон предусматривает такие условия, что никому и никогда по этому закону не выйти из Союза.

Я спросил Ландсбергиса, осознает ли он, что своими действиями загоняет Горбачева в угол.

– Это не я - это товарищ Сталин его загнал, - был ответ.
– Это товарищ Сталин поставил всю вашу страну в очень скверное положение. Мы же хотим помочь этой стране отмежеваться, освободиться от этого преступного наследия.

Я разъяснил, что я имею в виду, говоря, что он и его соратники загоняют Горбачева в угол. Согласиться с отделением Литвы в том варианте, на котором настаивает новое литовское руководство, - значит согласиться с развалом государства: за Литвой немедленно последуют Эстония, Латвия, Грузия… В принципе можно себе представить, что через какое-то время, в соответствии с разработанной юридической процедурой какие-то республики либо вовсе отделятся, либо останутся в составе федерации или конфедерации. Но этот процесс, конечно, не должен быть хаотическим развалом страны. С этим, думаю, не согласится ни один руководитель уровня Горбачева. Поэтому он и вынужден действовать решительно и жестко.

Я действительно тогда больше всего боялся, что в ситуации, возникшей после 11 марта, не только на территории Литвы, но и значительно больших пространствах Союза не сегодня - завтра заварится кровавая каша. Демонстративный ночной марш военный техники через Вильнюс был, конечно, более чем убедительным предупреждением о такой возможности.

– Если вы считаете, что республики начнут отделяться одна от другой, - это ваше дело, - сказал Ландсбергис.
– Лично я не знаю, как дальше дело будет. И почему у Горбачева тяжелое положение? Было ли тяжелое положение у английского правительства, когда надо было освободить колонии Британской империи? Было ли тяжелое положение у Франции, когда надо было освободить Индокитай, а особенно Алжир? Конечно, у генерала де Голля была сложная задача, но он оказался в силах ее решить. Почему бы Михаилу Горбачеву не попытаться решить ее в том же духе? Может быть, он не в силах? Что ж, тогда жаль.

Дальше разговор пошел об интуиции в политике. Мой вопрос звучал так:

– Не подсказывает ли вам ваша интуиция политика, что вы потерпите неудачу на том пути, на который встали?

В тот момент в самом деле казалось, что попытка одной из республик вот так, лобовым способом, обрести независимость, вырваться из лап хоть и несколько ослабевшей, но все еще достаточно могучей советской империи, скорее всего, окажется безнадежной.

Ответ Ландсбергиса опять-таки был выдержан в революционно-романтическом, жертвенно-романтическом духе (одна из статей, посвященных Ландсбергису, появившихся в те дни в зарубежной печати, называлась «Романтик, который хочет расщепить волос»):