Почему никто не приносит дары, вино и хлеба к его дому – в благодарность за то, что он живет с нами в одном времени?

Придумать, что ли, самому себе какую-нибудь глупость в ответ? Про то, что у Тарковского нет романов, например. Только повести и рассказы. Как у Чехова, ну.

Про то, что он очень мало пишет про город, а все про каких-то собак и охотников.

Про то, что вообще мало написал: три тома прозы за двадцать лет работы – не густо.

Пишу это, и самому от себя противно.

И вот почему.

Тарковский обладает зрением и знанием: он показывает жизнь, как птенца в ладонях, – бережно, нежно, тепло, и сердце щемит от этого.

Тарковский любит жизнь, умеет это делать, и, Боже мой, насколько редким стало умение писателя не жаловаться, не нудить, не носить везде свой защемленный палец, показывая – вот-де, бо-бо мне. Пошли бы они все вон со своим «бо-бо», они и не знают, что это такое.

Тарковский, как всякий русский классик, доказал, что книгу можно написать о любом человеке – всякая жизнь достойна стать книгой (да не всякая книга достойна описать жизнь).

Он иногда заговаривается, иногда оступается из повести почти уже в очерк – но и это от последней честности, от бесконечной правдивости происходит: когда Миша уже не может сдержаться и прямо посреди художественного текста вдруг голосом автора обращается к своему герою: как же ты мне дорог, милый человек, сейчас брошу писать и пойду обниму тебя – ты ж сосед мой.

Ну что ж поделать, если я и сам так делаю, когда читаю Тарковского: закрою книжку и смотрю зачарованно округ себя, ничего не видя. «Какое же спасибо тебе, писатель, – думаю. – Как же это так все… Это все так – как же?»

Странно писать о Пелевине. Даже если на новую его книгу не появится ни одной рецензии, весь тираж все равно скупят. У Пелевина своя публика, которая прочно сидит на его книгах, и никуда она не денется, пиши о нем – не пиши.

Нет никакой уверенности, что книги Пелевина будут читать через лет тридцать, но какое это, по сути, имеет значение. Они живут в своем пространстве, в определенный момент времени, что замечательно уже само по себе. Пелевин – лучший пародист современности, и равных ему нет.

В романе «Ампир В» дана такая восхитительная пародия на «гламур» и «дискурс» как формы современной жизни, что берет зависть: насколько этот чурающийся паблисити человек свободен.

Пелевин выдает лучшие афоризмы современности, и здесь ему тоже нет равных. Они, конечно, на вкус и на цвет не всем придутся, но Пелевин и не для всех пишет. Я очень смеялся, когда прочел о том, что у современного продвинутого человека нет иного выбора, чем работать, прошу прощения, «клоуном у пидарасов или пидарасом у клоуна». Sic!

Еще хорошо про желание героя книжки написать такой роман, что критики «кидались калом из глубины своих ям». Сколько писатели настрочили злобных ответов этим, в сущности, недолговечным свидетелям литпроцесса (от чего и вся злоба их) – но Пелевин взял и вместил все в одну строку.

Впрочем, и самим писателям досталось, когда Пелевин заявил, что для того, чтобы стать литератором, надо всего лишь иметь злобное и завистливое эго.

Как говорится: «Ох!» Да минует нас чаша сия.

…ну и так далее, можно долго и с удовольствием цитировать. А сюжет – с ним все в порядке. Вампиры, которые пьют баблос, новоявленный вампир Роман Штрокин, который стал Рамой Второй, и прочее стильное пелевинское веселье.

Так получилось, что я читаю каждую третью книгу Пелевина – учитывая, что он ежегодно выдает по роману, веселья хватает на три года. То ли хорошо вставляет, то ли чаще незачем – и так все ясно.

Вы же не скучаете по анекдотам, даже по самым хорошим? – как можно скучать по хорошей прозе.

Пелевин, конечно, не сочинитель анекдотов, но и, пожалуй, не совсем сочинитель прозы. Пусть он будет философ, что ли. Куда-то ведь надо определить его для порядка.

Его преданные читатели, которые и так себя очень уважают, теперь станут уважать себя еще больше: они не просто книжку читают, а, знаете ли, философию.

Чем, собственно, парадокс с клоуном и пидарасами хуже, чем черепаха и Ахиллес, который ее никогда не догонит?

От Владимира Личутина ощущение, что он – да простит меня дедушко – всегда был в зрелом возрасте. Не старик, нет, но полный сил и лукаво приглядывающийся к миру старичок-лесовичок, носитель не только своей собственной мудрости, но мудрости, накопленной за дюжину сроков до нашего бытия.