Женщина идет по проходу и снимает с полки какую-то коробку. Когда она открывает ее, я вижу уложенные рядами бруски, завернутые в бумагу. Она вынимает один из них и показывает мне. — Я бы пропадала здесь дни напролет, если бы могла. Именно в этом месте я начала свою деятельность в качестве архивиста: сортировала предметы и заносила их в каталог. — Она прикрывает глаза и глубоко вздыхает, и я неосознанно делаю то же самое.

Аромат, исходящий из коробки, кажется мне знакомым, но поначалу я не могу определить его. Сердце начинает колотиться, и внезапно на меня накатывает возмущение, неожиданное, неуместное. И приходит воспоминание.

— Это шоколад, — говорю я.

— Да, — подтверждает она. — Кода ты последний раз ела шоколад?

— На своем банкете Обручения, — отвечаю я.

— Ну, конечно, — она закрывает коробку, достает еще одну и открывает ее. Меня ослепляет блеск серебра, сначала я думаю, что это коробочки с банкета, но потом замечаю вилки, ножи, ложки. Затем другая коробка, упакованная с куда большей осторожностью, — внутри оказываются предметы из фарфора, белого, как слоновая кость, и хрупкого, как лед. Мы идем в другой ряд, и архивист показывает мне кольца с красными и зелеными, голубыми и белыми камнями. И следующий ряд, где она раскрывает книгу, столь богато украшенную картинками, что мне приходится сцепить руки, чтобы не дотронуться до страниц.

Сколько же здесь сокровищ. Даже если я никогда не куплю серебро или шоколад, я бы поняла того, кто захотел бы их приобрести.

— До эпохи Общества, — говорит глава архивистов, — людям приходилось пользоваться деньгами. Тогда существовали монеты — например, золотые, — и хрустящие зеленые бумажки. Они обменивались ими друг с другом, и деньги заменяли различные вещи.

— Как это работало? — интересуюсь я.

— Например, если я была голодна, — объясняет архивист,— то давала кому-нибудь пять этих бумажек, а взамен мне давали еду.

— Но что они потом делали с бумажками?

— Использовали их, чтобы получить что-то еще, — отвечает она.

— А на них было что-то написано?

— Нет. Ничего похожего на твои стихи.

Я трясу головой. — А зачем они так делали? — Свершать сделки по примеру архивистов кажется мне более логичной вещью.

— Они доверяли друг другу, — говорит архивист. — Но затем перестали.

Она медлит. Я не совсем понимаю, какого ответа она ждет от меня.

— Те предметы, что я тебе показываю, — продолжает она, — большинство людей считали ценными. И у нас хранятся сотни коробок, набитых специфичными товарами на самый изощренный вкус. Мы собираем их уже очень долгое время. — Она выводит меня из этого ряда и ведет в другой, где хранятся драгоценности. Приостановившись, она вытаскивает коробку. Но не открывает ее, а несет с собой подмышкой.

— У каждого есть валюта, — говорит она. — И одна из самых интересных — это информация, когда люди хотят знатьо вещах, которыми не располагают. И естественно, их жажда знаний — такой же разнообразный и запутанный бизнес. — Она останавливается у края одного из стеллажей. — А что хочешь узнать ты, Кассия?

Я хочу знать, все ли в порядке с моей семьей, и с Каем, и с Ксандером. И что подразумевал дедушка под словами «день красного сада». И какие воспоминания я потеряла.

Молчание установилось в этой угнетающей, упорядоченной комнате.

Фонарик архивиста скользит по полкам, посылая косые лучи в потайные закоулки. Когда мне удается разглядеть ее лицо, на нем отражается выражение задумчивости. — Знаешь ли ты, что является чрезвычайно ценным прямо сейчас? — спрашивает она меня. — Те секретные пробирки, что хранило Общество, ты слышала о них? Образцы ткани, которые собирают задолго до Прощальной церемонии?

— Я слышала о них, — говорю я. И даже видела: разложенными по стеллажам и хранящимися в глубине Каньона. Когда мы были там, Хантер разбил несколько пробирок, а мы с Элаем украли еще пару.

— И ты не единственная, кто знает, — говорит глава архивистов. — Некоторые сделают что угодно, чтобы запустить свои руки в эти образцы.

— Пробирки не играют никакой роли, — говорю я. — Они не настоящие люди. — Я цитирую слова Кая и надеюсь, что женщина не слышит лжи в моем голосе.

Ведь я украла пробирку дедушки и передала ее Каю на хранение, и я сделала это потому, что меня не покидает надежда на то, что пробирки смогутчто-то изменить.

— Вполне возможно, — кивает женщина. — Но другие с тобой не согласятся. Они хотят владеть своими образцами и образцами родных и друзей. Если их любимых унесет чума, то у них останутся хотя бы пробирки.

Если их любимых унесет чума. — Такое возможно? — удивляюсь я, и тут же понимаю, что да. Смерть возможна всегда. Я научилась этому в Каньоне.

Как будто прочитав мои мысли, женщина спрашивает: — Ты ведь видела пробирки, не так ли? Когда была на пограничных территориях?

По какой-то причине мне хочется рассмеяться. Если вы спрашиваете о Каверне, то да, я видела ее, ряды и ряды пробирок, искусно спрятанных в недрах земли. Я даже видела пещеру, забитую бумагами, и золотистые яблоки на деревьях с переплетенными стволами, в тех местах, где дуют сильные ветра и почти не идет дождь. И свое имя, вырезанное на коре дерева, и рисунки на камне.