О, нет, ужасаюсь я, только не Галерея!

Я бегу через улицы, шарахаясь от света и людей, стараясь не думать о том, сколько уже времени корабли висят в небе. Кто-то зовет меня, но я не узнаю голос, поэтому не останавливаюсь, это слишком опасно. Все-таки нам не просто так рекомендовали оставаться в квартирах, — люди испытывают гнев и страх, и Восстанию все сложнее становится исцелять больных и сохранять мир.

Я выбегаю на окраину черного болота. Офицеры Восстания взбираются на заграждения, закрепляя на них тросы, корабли парят в небе, рассекая воздух винтами. Я уже могу разобрать, что происходит, потому что площадь ярко освещают огни кораблей сверху и маяки тех машин, что уже приземлились на болото.

Галерея по-прежнему стоит на своем месте, прямо передо мной, если только я вовремя смогу добраться до нее.

Я прижимаюсь к стене, тяжело дыша. Запах озерной воды ударяет в ноздри.

Одна из стен Галереи подымается в небо, и я заглушаю крик. Столько всего будет потеряно, если Галерея исчезнет, все эти документы, все наши поделки. И как же мне найти человека, который, предположительно, отвезет меня в Камас, если места встречи больше не существует?

Я бегу, бегу так сильно, как бежала к ущельям в поисках Кая.

Они поднимают вторую часть Галереи с земли.

Нет, нет, нет.

Я застываю, уставившись на глубокие вмятины в земле, где в лужах плавают бумаги, подобно парусам без лодок. Рисунки, стихи, истории, все утонуло. А люди, приходившие сюда на встречи, — у которых в сердце еще остались слова и песни, — что будет с ними? И как я теперьдоберусь до Камаса?

— Кассия, — произносит кто-то. — Ты чуть не опоздала.

Я тут же узнаю ее, хотя не слышала этот голос на протяжении нескольких месяцев; невозможно забыть голос того человека, который провел тебя по реке, управляя лодкой. — Инди, — откликаюсь я, и вот она, в своих черных одеждах выходит из укрытия посреди папоротников и болотных кустарников.

— Так это тебяпослали, чтобы доставить меня в Камас, — говорю я, смеясь, потому что теперь точно знаю, что попаду туда, что бы ни случилось. Мы с Инди прошли через Каньон, спустились по реке, а теперь...

— Мы полетим, — объявляет Инди. — Но нужно поспешить.

Я следую за ней, бегу со всех ног к ее кораблю, стоящему на земле.

— Тебе не стоит беспокоиться насчет других повстанцев на борту, — бросает она через плечо. — Я единственная, кто летает без помощников. Но внутри мы не сможем поговорить, нас могут услышать с других кораблей. Поэтому тебе придется посидеть в трюме.

— Хорошо, — соглашаюсь я, затаив дыхание. Я рада уже тому, что все идет беспрепятственно; достаточно и того, что рядом Инди, а из багажа у меня лишь невесомые бумаги.

Мы подбегаем к кораблю, и Инди карабкается на борт. Я следую за ней и на мгновение замираю, удивленная множеством зажженных лампочек в кабине, с которыми Инди должна управляться. Наши глаза встречаются, и мы дружно смеемся. Потом я спешно спускаюсь в трюм, Инди запирает за мной люк, и я остаюсь в одиночестве.

Этот корабль меньше и легче, чем тот, на котором мы летели в лагерь. Несколько маленьких лампочек освещают пол, но, в основном, в трюме царит мрак, и нет ни одного окна. Очень утомительно лететь вслепую.

Я веду рукой по стене корабля, стараясь отвлечься, узнавая все, что могу, о предметах, окружающих меня.

Ага. Кажется, я что-то нашла. Крошечные линии, царапины на стене возле пола.

« I»

Прописная буква L?

Я тихо смеюсь над собой, как же мне хочется находить буквы во всем. Это может быть царапина, которую случайно проскребли, когда заносили и перемещали груз. Но чем больше времени я провожу, пробегая пальцами по этой черте, тем больше убеждаюсь, что она была нацарапана вполне осознанно. Я пытаюсь нащупать еще что-нибудь, но ремни безопасности препятствуют этому.

Бросив взгляд на дверь, ведущую в трюм, я расстегиваю ремень и бесшумно передвигаюсь, ощупывая стены.

Их тут десятки, все начертанные в ряд.

IIIIIIII...

Эта буква должна что-то означать, думаю я, если ее написали столько раз, и тут я понимаю; это не буквы. Насечки. Похожие на те, о которых рассказывал Кай: приманки делали надрезы на подошве ботинок, чтобы обозначить дни, прожитые в трудовых лагерях. Или Вик, который таким образом отмечал дни, проведенные без любимой девушки.

Мы с Каем тоже оставляли метки — флажками на Холме. Чужими стихами и словами собственного сочинения. Кто бы ни оставил эти царапины, он скрывался здесь и выжидал время.

Я делаю то же самое, снова и снова проводя пальцами по вмятинам на металлической обшивке, думая о кусках Галереи, поднятых в воздух. А что, если, когда повстанцы установят их на новое место, некоторые бумаги переживут этот полет?

***

Дверь трюма распахивается, и Инди кивком показывает мне подняться наверх.