Пьеро поднял бокал еще выше:

«За милых женщин, чудесных женщин,

Любивших нас хотя бы раз…»

София Галечко тоже подняла свою рюмку с ликером.

— За милых женщин, — улыбнулась она Поле, и это были, пожалуй, первые слова в ее жизни, которые она произнесла на ненавистном ей русском языке.

Полины полные губы под кромкой черной маски вздрогнули, она тоже улыбнулась: эта девушка из Центральной рады начинала ей нравиться хотя бы уже тем, что была не такая, как все, а скорее такая, как она сама.

— Но мне ведь нечего выпить!..

Впрочем, официантка уже несла поднос — на выбор: коньяк, шампанское, калинкинская «фиалка».

Поля взяла коньяк и «фиалку».

Пьеро закончил, в зале раздалось несколько жидких хлопков.

В эту минуту произошел первый скандал.

В огромном, с хорошей акустикой зале шантана вдруг раздались громкие рыдания.

Это поручик Петров, упав головой на стол, рыдал навзрыд.

Кое–кто вскочил, от столиков оборачивались, ища глазами — кто там и почему, другие оставались совершенно равнодушными, презрительно кривя губы: подумаешь, диковинка! Перепился какой–то земгусарик и теперь скандалит! Выбросить его немедленно отсюда прочь! Где вышибала? Куда смотрит дирекция?

Александр Драгомирецкий суетился возле своего напарника, он был шокирован:

— Петров! Чего ты? Тшш! Замолчи! Как тебе не стыдно? Такой скандал!.. Немедленно замолчи, слышишь! А то я тебя на гауптвахту!

В конце концов он подхватил Петрова под руки и при помощи нескольких официанток во фраках и панталончиках потащил его к выходу из зала. Алексашке было дьявольски стыдно: еще подумают, что это его приятель! Такая компрометация!..

Он вытолкал напарника за дверь, швырнул его в гардеробе на руки официанткам, а сам поскорее возвратился в зал, на свое место, возмущенно пожимая плечами, строя брезгливые гримасы. Нужно было создать впечатление, что он только проявил героизм и просто вышвырнул за дверь какого–то, конечно совершенно неизвестного ему, хулигана.

Петров плакал в уголке гардеробной, на куче калош и дамских ботиков, и официантки брызгали на него одеколоном.

Петров и в самом деле выпил больше, чем следует, но не от перепоя надломили его рыдания. Пьеро с его глупой песенкой был последней каплей: «…любивших нас хотя бы раз…» А вот его, Петрова, еще не любила ни разу ни одна женщина, и он… вообще боялся к ним, женщинам, подойти.

Но дело было вовсе и не в женской любви — бог уж с нею. Просто заела тоска. И неизвестно почему. Этакая мировая скорбь. Нy разве это жизнь? С гимназической парты на фронт. Два года на позициях — за веру, царя и отечество. Вши, кровь, смерть — пулеметы, «чемоданы», немецкие «берты»… Ранение, контузии, еще раз ранение. За веру, царя и отечество. А потом ни отечества, ни веры, ни царя. Революция! А что такое революция? Кадеты, эсеры, большевики. И как же это так: враг — немцы — наступают, уже столько миллионов полегло, а тут — «долой войну!»? А как же отечество? И за что была смерть, кровь, раны, контузия, вши? И незаконченная гимназия? Неужели вот за эту шушеру и шваль, что лакают коньяк и каждой девке заглядывают под юбку? За них? Эта мысль, пожалуй, была самой оскорбительной. И полбутылки коньяку заплакали в двадцатилетней униженной и оскорбленной душе Петрова…

Впрочем, он быстро затих и уснул на куче ботиков и калош.

И это было весьма кстати, так как дверь с улицы открылась вновь, и пожаловал, как и угрожал, в порядке личного надзора, штабс–капитан Боголепов–Южин.

Шинель всемогущего в Киеве штабс–капитана подхватили сразу два швейцара, и штабс–капитан, не отвечая на подобострастные поклоны и расшаркивания директора, проследовал прямо в зал.

На пороге он приостановился и осмотрелся вокруг.

Это было именно в ту минуту, когда конферансье с эстрады проводил голосование — дань революционному демократизму: комy же присудить установленные на сегодня призы? И голосовалось, под общие одобрительные аплодисменты, остроумнейшее предложение сотника барона Нольде: приз за лучшее декольте разделить между двумя женщинами, придумавшими наиболее пикантную маскировку: они явились… вовсе без декольте — панне хорунжессе Галечко и… гм… неизвестной черной маске в костюме матроса.

Предложение было встречено хохотом и громом рукоплесканий: сотник, пускай и Центральной рады, оказался незаурядным остряком, — и все руки поднялись вверх: присудить двоим! И хорунжессе — тоже, черт с ней, что изъясняется на хохлацком диалекте и нагло разгуливает в австрийском мундире. Потому как и в самом деле это пикантно: декольте–то вовсе нет, все женские прелести скрыты, а скрытые прелести, сами понимаете, наиболее… гм… соблазнительны.

Боголепов–Южин задержался на пороге только одну минуту. И вдруг повернулся на каблуках и чуть ли не бегом ринулся назад к выходу. Два швейцара еле успели накинуть ему на плечи шинель.

Штабс–капитан узнал под черной маской косы обольщенной им шулявской красотки. К чертям собачьим! Не хватало еще, чтобы она устроила скандал! И без нее хлопот не оберешься. Вон с телеграфа только что принесли ленту: в Петрограде части, поддерживающие большевиков, начали штурмовать Зимниий. Керенский бежал. По слухам, в петроградские пригороды за войсками. А Киевский железнодорожный узел отказался пропускать эшелоны на Петроград…

5

Штабс–капитан выбежал на улицу. Меринговская утопала в темноте. Ярко пылали только лампионы возле «Аполло» — и от этого тьма была еще черней. Далее, слева и справа, подслеповато мигали уличные фонари. Окна невысоких каменных строений светились лишь кое–где: час был поздний, ночь, а киевляне теперь — укладывались или не укладывались спать — все равно гасили свет рано: уж больно неспокойные были времена.

Боголепов–Южин, сердито подхватив полы шинели, двинулся по улочке Новой к Софиевскому скверику перед театром Соловцова. Далее будет тропинка наверх, вдоль причудливого дома инженера Городецкого с его страшилищами морского дна, возведенного в память утонувшей в море дочери, а там Банковая улица и штаб: Боголепов–Южин дома.

Но хотя штабс–капитан задержался на пороге всего на одно мгновение, Поля Каракута тоже увидела его.

И она сорвалась с места.

— Куда же вы, прошу вас! — вскочила и София Галчко.