Чтение обвинительного акта длилось уже третий час.

И третий час, не умолкая, гремели на площади оркестры и раздавалось пение: «Вихри враждебные веют над нами», «Вышли мы все из народа», «Беснуйтесь, тираны».

3

Демьян смотрел в окно. Ему видна была голубизна небосвода, серебрящаяся в сиянии погожего сентябрьского дня, ниже, из–за косяка окна, выглядывали острые верхушки молодых тополей, на них без устали суетились воробьи; дальше, на той стороне улицы, виднелись кроны могучих каштанов — их листья по краям уже были подернуты желтизной.

Но виделись Демьяну необозримые луга над родным Здвижем — там, должно быть, уже скосили и отаву. Кто же косил? Помещик ли граф Шембек собирал сено в свои скирды, или крестьяне развезли eго по своим дворам?

Владыкой мира будет труд… —

доносилась песня с площади.

А Демьян видел: тихий, как бы застекленевший, полдень над Здвижем — вода в речке течёт медленно, неприметно. Высокие камыши склонились к воде. Терпко пахнет мята в заозерьях вдоль берега. На белых отмелях простелена рыбацкая снасть для просушки. Кто же в этом году будет брать рыбу? Шембек или, быть может, крестьяне заведут невод для себя?

А за селом, до самого леса, рыжеет стерня. Нет, надо полагать, уже начали вспашку под зябь. Кто же пашет помещику? Австрияки–пленные или, быть может, крестьяне снова пошли в панскую упряжку? За десятую, как при царе, часть? А может быть, за третью?.. А людям кто будет пахать? Выделит ли граф машины? Выделит — если люди пойдут даром пахать. А если будут отстаивать свое — разгневается граф и не выделит. Что же тогда делать?

Демьян видит: стоит его старенький батько на меже — между двумя своими десятинками и двумя арендованными у графа Шембека — и только руками всплескивает да в полы бьет. Что же ему, в самом деле, делать, как дальше быть?..

Демьян нетерпеливо заерзал на своем месте: нужно бы и самому туда, на село, — запутался же старый родитель, да еще и эта Центральная рада сбила с толку, пропади она пропадом! Вместо того чтобы дело делать, на заседания ездит: кворум составляет профессору Грушевскому да писателю Винниченко с земгусаром Петлюрой! А тут еще шуряк Иван Брыль отписал в записочке, подсунутой Демьяну вместе с передачей, что, дескать, брат Софрон, тихий да божий Софрон, зачастил вдруг к каким–то эсерам. И откуда эти чертовы эсеры взялись в Бородянке? Сроду их там не было! Впрочем, и большевиков там тоже никогда раньше не было… А есть ли теперь?.. Нужно, ой нужно ему, большевику Демьяну, поскорее ехать в родное село! Да вот горе! — видать, сразу же после суда и расстреляют…

И тут Демьяново сердце похолодело. Умереть — это же означает больше не жить… Не будет Бородянки, не будет старого отца, не будет и Вивди… Вивдя, боже мой, сердце мое! Вивдя — сладкая моя молодичка! Неужто и на этом… крест?

— Демьян! — толкнул Королевич Демьяна в бок.

— Демьян! — потянул его с другой стороны Дзевалтовский. — Тебя же спрашивают!.. Говори!

Чтение обвинительного акта, наконец, было закончено. Теперь опрашивали подсудимых: кто признает себя виновным, кто — нет?

Демьян поднялся и сказал:

— Виновным в том, что генералы сейчас прочитали, не признаю. А в том, что против войны и что за трудовой народ или за власть Советов, и что большевик в вопросах политики, — это признаю. По свободе совести…

Все семьдесят восемь подсудимых не признали себя виновными в измене родине. Но все признали, что против войны они были, есть и будут.

Затем помощники прокурора задали свои вопросы — общим числом триста три.

Председатель суда невидящим взглядом смотрел в окно. Каждый вопрос обвинения был ему известен заранее, а ответов обвиняемых он все равно не слышал: в зале шумели, переговаривались, смеялись или хлопали в ладоши, — он на это уже и внимания не обращал; в раскрытые окна вливался непрестанный шум с площади, вот уже несколько часов непрерывно гремел духовой оркестр, из конца в конец перекатывалось волной: «Bесь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» А что должно быть «затем», этого генерал не мог себе представить. Очевидно, затем уже не будет больше ничего. Пропала Россия…

4

А «затем» было вот что.

Вердикт присяжных — представителей воинских частей фронта — на все триста три вопроса обвинения дал отрицательный ответ: нет!

Нет, не виновны!

Резюме суда о том, что обвиняемые признаны не виновными в предъявленных им обвинениях, уже никто и не слушал, да и невозможно было бы услышать: в зале гремело неумолчное «ура». Приказ — освободить оправданных подсудимых из–под стражи — некому было и отдать: стража, вложив сабли в ножны, разошлась сама. И уже все семьдесят восемь гвардейцев–повстанцев вдруг оказались высоко в воздухе — над головами людей: их подхватили на руки и понесли из зала на улицу.

Так, на руках людей, все семьдесят восемь и выплыли из дверей суда на площадь — и каждого толпа встречала новой волной аплодисментов и возгласами «ура». Знамена развевались, шапки взлетали вверх, откуда–то появились и цветы: их пригоршнями сыпали на оборванцев в лохмотьях — красные гвоздики и чернобривцы. Все три оркестра играли одновременно — может, и не в лад, но весело, раскатисто и громко. Люди обнимались и целовались, как на пасху. Люди танцевали на мостовой, как в праздник. Потому что и в самом деле это был праздник: пришла великая, желанная, но нежданная победа. Победил народ!