— Подожди, подожди! — старался остановить его Демьян. — Но почему же в анархисты? Да ты знаешь, кто такие анархисты, какая у них программа?

— Плевать я хотел на все эти программы! Какая может быть у нас, фронтовиков, программа? Долой войну! Земля — крестьянам, фабрики — рабочим! Народная программа, трудовая!

— Да это же как раз и есть программа партии большевиков, а вовсе не анархистов!

— Плевать мне, как оно там называется! Анархисты брат, коммунисты: разделить все между людьми — и амба!

— Да коммунисты, Тимофей, как раз и есть большевики! А анархисты только именуют себя так, a на самом деле они против организованных действий пролетариата.

— Пролетариат! Пролетариат! Зачем он нам, этот пролетариат? — сразу закричали из толпы. — Пролетариат себе в городе, а нам на селе крестьянская власть нужна!

Возле Демьяна с другой стороны оказался учитель Крестовоздвиженский Дормидонт Дормидонтович. Он взял Демьяна под ручку, как барышню на прогулке, и говорил ласково, увещающе:

— Слышите, Демьян Авксентьевич, товарищ Нечипорук? Люди вон правильно кричат на ваши слова: какое нам дело до пролетариата, и пролетариату тоже до нас дела нет. Пролетариат к мировой революции призывает. А чего нужно бородянским хлеборобам или вообще всему крестьянскому классу на Украине, в стране, как известно, аграрной, а вовсе не промышленной, как, скажем, Германия, Англия, Франция? Украинскому хлеборобу нужна земля, и больше ему ничего не нужно.

— Разве и вы, товарищ учитель, тоже анархист? — поинтересовался Демьян.

Дормидонт Дормидонтович поправил пенсне на прыщеватом носу и извинительно улыбнулся:

— Ну что вы, что вы, дорогой товарищ! Это товарищ Гречка из–за своей несознательности! Мы здесь, вот с товарищем Дудкой, — он кивнул на семинариста–поповича, шагавшего рядом, — организуем партию социалистов–революционеров, украинских конечно. Почему именно украинских? Во–первых, потому, что живем мы на Украине, а не в космических пространствах. Во–вторых, и это, учтите, — учитель Крестовоздвиженский поднял палец кверху, будто диктовал детям на уроке диктант, — учтите, самое главное: русские эсеры хотят распространить из России общинное хозяйство и к нам на Украину. Понимаете, какой в этом политический смысл? — Учитель подмигнул хитро, многозначительно и как–то словно бы даже заговорщически, будто именно он и разоблачил всю коварную подоплеку партии русских эсеров. — Они таким образом желают перераспределить всю землю между всеми, словно бы поровну, на едока или на рабочие руки — этого они еще и сами не решили. Что же от этого будет для Украины? Да ведь безземельный рязанский или там подмосковный русский мужичок сразу же и попрет к нам на Украину — селиться на землях, отобранных у польских, немецких, а то и русских помещиков! Вы понимаете, чем оно пахнет? Русификация, захватничество, социалистическиий империализм! А мы, украинские эсеры, разделяя программу в целом, настаиваем, однако, чтобы украинская земля принадлежала только украинским крестьянам. Украина для украинцев, дорогой товарищ Нечипорук! А наш крестьянин станет куда зажиточнее, чем русский, и будет настоящим оплотом нашей украинской государственности. Вы меня поняли?

У Демьяна гудело в голове. Анархисты, эсеры, украинские и русские! Вот тебе и Бородянка! А они же в тюрьме из уст прапорщика Дзевалтовского мало что и слышали обо всех этих партиях — раз они буржуйские. Буржуйские — и все тут, а выходит, и в этом следовало бы разобраться…

А учитель Крестовоздвиженский тем временем прямо–таки соловьем разливался:

— Вот и ваш братец Софрон тоже к нам тянется: осознает уже перспективность и полезность нашей программы для украинского крестьянства. Батюшка ваш тоже деятель центрального органа украинской революции, во главе которою стоит самый выдающийся муж нашей нации, идеолог украинской крестьянской стихии, тоже обратите внимание, украинский социалист–революционер, уважаемый профессор Михаил Сергеевич Грушевский…

— Верно! — впервые откликнулся сзади и Омельяненко. — Центральная рада в аккурат и мужицкая, и украинская: из наших же делегатов от крестьянских союзов составлена. Верно я говорю, Софрон?

— А как же? — поддержал Софрон, правда не очень твердо. — Все мужицкое и украинское при царском режиме запрещено было, от революции оно, значит, происходит! И по–божески, по–христиански…

— Врут они все! — загремел кузнец Велигура. Он, как всегда, был без шапки, и серебристый чуб его ерошил ветер. — Полгода уже обманывают нас на пару Временное правительство и эта Центральная рада. Позасели там всякие эсерики — народу пыль в глаза пускают, а панам надежду подают!

Учитель был шокирован. Он пожал плечами и поправил пенсне. Если бы Велигура не был бы таким великаном с пудовыми кулаками…

— С вами, товарищ Велигура, я и вообще отказываюсь вести дискуссию. Ваши аргументы — сплошная брань!

— Вот и хорошо, господин учитель! — гудел Велигура. — Не такой теперь, действительно, момент, чтобы народ искушать.

На окраине села дорогого гостя поджидал Вакула Здвижный, сидя на своих культях прямо в пыли. Когда толпа приблизилась и люди расступились, чтобы Вакула мог еще издали увидеть Демьяна, Вакула сорвал с головы свою солдатскую пехотинскую бескозырку, трахнул ею оземь и ткнулся лицом в согнутый локоть. Когда Демьян подошел к нему, он ухватил его за ноги и приник лицом к коленям. Тело инвалида сотрясалось от рыданий.

— Демьян, сукин ты сын! Демка, братишка милый!..

Демьян и Вакула были друзьями с малых лет, вместе и в приходскую бегали — тогда у Вакулы еще были ноги, вместе пошли по мобилизации, вместе и в атаки ходили; у Демьяна ноги уцелели, а Вакула вот задом по земле совается, хоть в нищие под лавру отправляйся, а девчата, несмотря на то, что парней совсем не стало, не желают даже смотреть на него, несчастного: такие паразитки!

Демьян наклонился, обнял Вакулу, поднял его измученное лицо и крепко расцеловал, как целуются солдаты перед разведкой, из которой не возвращаются.