И утренний рассвет над Печерском наступил ясный после дождливой осенней ночи. Расчудесно было под солнцем на земле! Мириадами бриллиантов искрилась изморось на голых ветках деревьев; словно стекая с Кловских склонов, клубился над Собачьим яром легкий белесый туман; зазеленевшая снова травка покрылась как бы серебристой дымкой; а на огородах, там, где был выкопан картофель, среди порыжевшей ботвы, яростно и шумно суетились стайки воробьев, охотившихся за поживой. Тут и там пели петухи, а с Днепра гудели уже паромы пригородного пароходства, перевозя рабочий народ со Слободки на утреннюю смену по заводам.

Иван и Максим всю жизнь вставали одновременно — и едва ли не в одну минуту направлялись за сарайчики, в уборные. Так было и сегодня: двери домиков Брыля и Колиберды открылись одновременно, и одновременно появились Иван на своем крыльце, Максим — на своем. Вот тут–то оно и началось.

И начал, как всегда, задиристый Максим.

— А как вы думаете, кум–сват, пан–товарищ беспартийный социал–демократ, — заговорил он ехидно, — не следует ли нам какое–нибудь расписание движения между собой установить, чтобы в одночасье не ходить по малой или большой нужде? Богопротивно мне то и дело видеть вашу физиономию!

Иван бросил на бывшего своего друга и побратима тяжелый, уничтожающий взгляд.

— А вы, раскольник пролетарского единства, не в лицо мне глядите, а знаете куда?

Максима это, конечно, задело.

— Грубиян! — взвизгнул он, затоптавшись на месте.

— От грубияна и слышу! Но ни видеть, ни слышать не желаю! Тьфу!

— А ежели не желаете слышать и лицезреть, так и перетаскивайте ваш паршивый нужник на свой собственный огород!

Уборные Брыля и Колиберды были расположены рядом, спинка к спинке, у плетня, на меже между дворами, один год продвигаясь больше на территорию брылевского двора, а другой — колибердовского. В этом году пришла очередь передвинуться им немного на огород Колиберды.

Ивана задело за живое. И не столько эта паршивая уборная, сколько несправедливость, необъективность и беспринципность бывшего кума и свата. Горько и обидно стало у него на душе, что с таким вот, черт знает кем полжизни прожил он душа в душу! Сознание это унижало и оскорбляло его. Горечь разочарования, возможно, самого большого за всю жизнь, жгла его огнем.

Иван сошел с крыльца и сделал два шага к плетню. Постепенно он начал приходить в бешенство.

— Так, может, — молвил он, через силу сдерживая ярость и тоже прибегая к насмешке, — вы бы, соседушка, побежали в вашу Центральную раду и предъявили бы иск моему нужнику? — Иван сделал еще два шага, поскольку и Максим приблизился к изгороди. — Ей–ей, соседушка! Очень просто выиграете суд! Вам же и взятку давать не нужно: профессор Грушевский по протекции присудит вам бесплатно все мое г…

— И–и–и! — завизжал Максим, переступая с ноги на ногу; попервоначалу ему просто хотелось покуражиться, а теперь он должен был защищать свою политическую честь. Поэтому он воздержался от злых слов, готовых было сорваться с языка, и, с трудом владея собой, только спросил елейно–ехидно: — А как посоветуете, куманек–сватанек? Может, чтобы вернее дело было, лучше будет этот иск пустить через вашу неделимую социал–демократию? А? Потому как объединились уже и эсдеки, и меньшевики, и большевики — чтобы спасать революцию Керенского: «Комитет спасения» сварганили!

— Плевать я хотел на вашего Керенского! — рявкнул Иван и, сдерживая бешенство, ухватился рукой за кол в плетне.

— Почему же — плевать? — язвительно спрашивал Максим. — Во главе же «спасения» ваш же брат социал–демократ, сам большевистский Пятаков стоит…

— Шибздик твой Пятаков! Раскольник пролетарского единства!.. И ты — шибздик! — Бешенство уже сотрясало Ивана.

Кличка «шибздик» была оскорбительной, и в пылу полемики нобходимо было отплатить еще ядовитее.

Максим заговорил уже совсем сладеньким и ласковеньким голоском — хоть и к ране прикладывай:

— Почему же — раскольник? Teперь же в этом самом социал–демократическом единстве за «товарищем» Пятаковым уже и «добродий» Винниченко из генерального секретариата…

— Шибздик твой Винниченко!..

— И сам меньшевистский голова Думы, их высокородие господин Дрелинг!..

— Отойди! — загорланил Иван, ибо ярость полностью овадела им. — Отойди, а то ненароком ударю!

Он выхватил кол из плетня и замахнулся, конечно, только для острастки.

Но юркий Максим еще быстрее подхватил палку, лежавшую на земле по ту сторону плетня, — это была именно та палка–посох, с которой он ходил весной с кумом–сватом созывать гостей на свадьбу Тоськи с Данькой, — и выставил ее против Иванова кола, сам предусмотрительно присев за плетень.

Вот тут оно и стряслось. Максим только хотел отвести Иванов кол, ну, толкнуть его в грудь, чтобы не напирал на плетень, ибо плетень был ветхий, мог же и повалиться. Но когда он присел, палка его пошла вверх и Иван сам напоролся на нее — и не грудью, а именно лицом.

Острие палки скользнуло по щеке Ивана и содрало кожу до крови.

А кровь и боль — они хоть кого приведут в бешенство.

Иван размахнулся, теперь уже не в шутку, и хряснул Максима по голове. К счастью, кол угодил не в темя — ибо если бы в темя, то был бы конец, а выше уха и, чиркнув, содрал Максиму с уха кожу.