— Hy, знаешь!..

— Ты — старейший член партии в нашей организации! Тебя слушают и вслед за тобой действуют ошибочно! И если бы ты обладал хотя бы капелькой чувства самокритицизма и посмотрел бы на себя со стороны, ты бы уразумел: ты щедр на громкие революционные фразы — о мировой революции и тому подобном, — и за этими фразами идут горячие, но… неразумные головы!

Пятаков хотел прервать, но Бош продолжала говорить:

— А кто не идет на фразу, того ты просто подавляешь своим… авторитетом, а то и… административным нажимом!

— Ну, знаешь! — вскипел Пятаков. — И это говоришь ты, которая узурпировала власть в областкоме!

— Неправда! Позиции областкома поддерживают массы! Tы сегодня мог убедиться в этом: арсенальцы, военные делегаты — разве они не представляют наши массы?

— Массы надо вести, — поучающе сказал Пятаков, — а не… идти за ними, позади них!

— Еще одна фраза! — с болью вскрикнула Бош. — Массы нужно вести и идти всем вместе с ними и впереди, а не против них.

— А это не фраза? — ехидно улыбнулся Пятаков.

Бош бросила в сторону бумажку, которую она все время комкала в руке, поднялась и тут же снова села.

— Знаешь, — сказала она, — давай прекратим! Ибо это только пикировка. И пользы от нее не будет никакой.

— Согласен! — сразу откликнулся Пятаков и добавил снова ласково, почти нежно: — Я и позвал тебя вовсе не для спора, a, наоборот, чтобы… найти общий язык. Восстановить, наконец, наши нормальные, человеческие отношения.

Бош молчала.

— Евгения! У нас так много связано в жизни! У нас так много общего! Боже! Иркутская тюрьма! Качуг! Снега Усолья! А побег через тайгу… Помнишь, как мы добрались до Владивостока и сели на пароход?

— Помню… — глухо отозвалась Бош.

Снега Усолья забелели перед ее мысленным взором. Там, в тех снегах, заалел теплый цветочек… чувства. А потом цвет воспоминаний сменился на зеленый: зеленая–зеленая тайга, — короткое, горячее лето в Качуге. И снова морозы, снега, зима. И одиночество. И больные дети. Ссыльные младенцы. И вторая одинокая душа в изгнании. Две души, два тела в пустыне одиночества, тоски и страданий…

— А помнишь, — мечтательно говорил Пятаков, — лунные ночи в Японии, — какая красота! И тепло: ни мороза, ни снега! — Он счастливо засмеялся. — А потом Америка, Нью–Йорк, снова океан, Европа, Швейцария, Женева… И снова ночи над Женевским озером — тоже красота!

— Не вспоминай об этом, — глухо сказала Евгения Богдановна. — Прошу тебя…

— Почему?

— Мне… больно…

— Мы же близкие люди, Евгения! — нежно промолвил Пятаков, и голос его взволнованно прервался.

— Не вспоминай! Прошу! — с мукой вымолвила Бош.

— Но почему же? Почему? Это же личное! Только наше! Споры и расхождения между нами в партийной жизни, в вопросах… гм… революции это одно, а наша личная жизнь…

— Не может быть личное общим, если расходимся в политике.

— Ты сухарь! — возмущенно вскрикнул Пятаков.

— Не может быть отдельно «мы» и отдельно каждое «я», если «мы» — в единении сердец, а каждое «я» имеет для себя отдельную программу жизни…

— А если наоборот, — насмешливо поинтересовался Пятаков, — если общее «мы» в политическом, а «я»…

— Тогда может быть по–всякому, — прервала Евгения Богдановна и повторила резко: — Но единство мировоззрения — прежде всего!

— Об этом и речь, милая Евгения! — вкрадчиво заговорил Пятаков. Мировоззрение у нас общее, мы члены одной партии…

— Хватит, Юрий! — остановила его Бош. Она пожала плечами и сказала устало: — Если хочешь, я приведу тебе несколько… иллюстраций. Еще тогда, в Японии, над синим–синим в лунном сиянии морем, — она горько улыбнулась, — ты занял позицию, которая совершенно расходилась с позицией всей партии в вопросе так называемого экономического империализма, как говорил Ленин…

— Мы тогда вместе стояли на тех позициях!

— Да. И я тоже. Очень сожалею. Ленин тогда нас обоих и прозвал «япончиками». Но потом, в Швейцарии, Владимир Ильич переубедил меня, а ты…

— А в Стокгольме ты снова выступила против Ленина и разделила тогда мои взгляды! В национальном вопросе!

— Да. Очень печально. Но Ленин помог мне разобраться и поверил мне. Иначе бы он не поручил именно мне, когда после Февральской революции я первой пробилась в Россию через границы, передать ЦК: «Никакой поддержки Временному правительству»… А ты, ты настаивал, чтобы мы поддерживали коалиционное Временное правительство, даже с кадетами, даже с Родзянко и графом Львовым, и снова выступил против Ленина, на Апрельской конференции…