– Может и так, брат. Но сдаётся мне, что мы лишь верхушку репы видим. А плод куда глубже скрыт…

Взглянули все на жреца после этих слов, а тот руками развёл:

– Не вхож я в верхушки храмовы. Не обессудьте. Не могу ничего вам сказать.

Ну, раз Путята такое молвил, то чего зря пытать? Честен жрец. Ни разу слова лжи-ябеды не промолвил. Значит, так оно и есть. Тут другое – почему же Боги от детей своих честных отвернулись? То ли потому, что Храм их попросил, то ли потому, что рассудили по своему, так же к выгоде своей: что здесь славян на новом месте? Жалкие пять с половиной тысяч едва наберётся, да ещё часть из них иноплеменники. А там – многие сотни тысяч веруют. Уйдут жрецы к Проклятому, станут ему моления людские отдавать, да жертвы – не выжить Богам. Не хватит пищи им людской на всех. Вот и порешили использовать малое зло, чтобы великому не случится… Может, так. А может, и нет. Однако, ко всему готовыми быть нужно. С другой стороны – коли не станут Боги вмешиваться, может, оно и к лучшему? Пусть не вредят, а там, как сказано Древними – на Бога надейся, да сам не плошай. А уж ухваткой да пылкостью души никому со славянами не сравниться! Порешили после войны жертву принести Перуну, испросить слова честного. На том ужинать сели – не заметили, как за делами да всем прочим день светлый пролетел…

…Народ, похоже, за ночь успокоился, обсудил всё между собой. Во всяком случае, по утру новые приезжие собрались на поле, ждут распоряжений. И то верно – ночлег им выделили, все под крышами спали. Отдохнули с дороги за два дня. Да отъелись, хоть и мало времени прошло, но зато так, как иные с рождения не питались. Вышли князья, разделили всех по спискам составленным. Кого – в поле. Кого – в лес. Кого в кузню, а кого – в помощь Брендану, махины хитроумные делать. Кому молотом махать, кому стройку продолжать. Мастера умелые приехали. Вестимо, Храм бесполезных, да бесталанных держать не станет у себя. Быстро избавится. Так что лишнее тому подтверждение догадки Гостомысловой. Нашлись и мастера, с кузнечным делом знакомые, и литейщики, и рудознатцы, и краснодеревщики, и даже – оружейники. Среди жёнок травницы выискались, кои знают растения полезные и вредоносные, и лекарки, и повитухи знатные. Как раз вовремя. И даже такие, кои особыми талантами обладают, вроде как у Слава-Говоруна. Выискались два отрока и девица, с таким же даром. Отрядили их в помощь словенину. Тот первым делом их к себе на двор отвёл, с супругой своей познакомил, за стол усадил, накормил, напоил. Потом пояснил, что требуется от них. После еды сытной и вкусной, привёл в загон, где тур его стоял. Познакомил, так сказать. Бык сразу к новеньким потянулся. Выдыхал шумно, тёрся большой головой о тела юные. Просил ласки. А детишки и рады чуду такому. Чешут его за ушами ласково, отгоняют мух-слепней приставучих, вычёсывают громадным скребком остатки шерсти старой. Рады друг другу и люди и зверь…

…К Брендану десятерых отослали. Все – кузнецы из лучших, даже тонких дел мастера. Привёл их ирландец в мастерскую свою: кузню – не кузню. Двор – не двор. Ознакомил с задумками своими. Без утайки показал чертежи, показал первую махину, ещё деревянную. Пояснил, что железная на рудниках уже трудится. Показал и образцы каменьев, что собрал в путешествиях. Глянули на камешки мастера, зачесали затылки. Попросили послать за одним знакомцем. Согласился ирландец, отослал одного из отроков, ремеслу у него обучающемся. Явился дед с бородой до пояса, с виду старый, но держится бодро, глаза ясные. Глянул тот дед на каменья собранные, и затрясло того деда. Буквально. От жадности. Никогда тот рудознатец ничего подобного не видел сразу. Ткнул в камень лёгкий, чёрный, с искристым изломом – горюч-камень то! Его вместо древесного угля использовать можно. И печи топить в домах, и в домницу кидать. И в горн кузнеческий. Жару даёт он больше, чем самый лучший древесный уголь, а уж времени сколько сэкономит – так не описать словами! И другие руды полезные тоже в собрании этом имеются. Так что земля эта – кладовая не открытая с сокровищами огромными. Показали деду злато, иннуитами привезённое – глянул, сказал уверенно – речное то злато. Из наносов. Знать, где то есть река, на которой оно водится. А, следовательно, и найти её можно. Но стоит ли? Коли добывают его чудинцы, так и пусть и трудятся. Наверняка там и холодно, и голодно. Зачем силы и средства тратить, коли есть те, кто сам на это идёт? Спросил, почём выменивают это злато – посмеялся. За нож стальной полпуда песку золотого взять – сделка выгодная. Потом поинтересовался дед, где какие каменья найдены, а там и прочие в разговор ввязались, осмелели, глядя на то, как по равному общается старший новоявленный с мастером. Обступили чертежи ирландские, начали судить-рядить, предлагать улучшения, да новое измышлять… Корабельных дел мастеров на пристань привели. Показали оба двулодника. Подивились умельцы на невиданные корабли, призадумались. Почесали буйны головы. Поговорили с теми, кто на этих лодьях хитроумных под парусом и под вёслами ходил, всё-всё повыспрашивали. Потом Гостомысл их спросил, возьмутся ли умельцы построить такие корабли, и сколь времени у них займёт это дело? Ибо нужно Славгороду к лету следующему не менее двадцати подобных лодей. Сказал – вздрогнули мастера от услышанного. Опять задумались. Потом попросили времени посовещаться. Немного, правда. До обеда. Ну а чтобы лучше думалось им, князь повелел им по мастерским пройтись Славгорода. По кузнечным дворам, на мельницу заглянуть, которую туры колесом в движение приводят, и которая брёвна на доски растирает. На сушильни, где те доски на малом огне, да солнечном жаре сушат. Словом, показать, на что те рассчитывать могут. Пошли мастеровые на чудеса смотреть, а заодно и думу думать…Долго ли, коротко ли – за седьмицу все две с половиной тысячи прибывших к делу определили, все таланты выискали, пристроили к месту. Туров уже добрый десяток к седлу приучается. Первые доспехи стальные из мастерских вышли. Стрелы в тулы легли новые. А самое главное – первый бочонок глиняный адского зелья Путята изготовил. Да и начали помаленьку разведчики возвращаться со сведениями о сенека. Оказалось, живут те по берегам дальних Озёр, лишь по другую сторону. Потому и не встретились с ними раньше славы. Стойбища устраивают из длинных домов, в коих и проживает племя. По сотне, а то и более человек в каждом. Дома те ладят из веток и коры. Сеют маис, бобы, круглые злаки, величины большой. Естественно, промышляют и охотой, и рыбу ловят. Принесли видоки и свитки, где рисовали чертежи земель, которые проходили, и где враги живут. Позвали тогда князья гуронов, кои в племя славов влились, спрашивали у них, как воюют сенека и их союзники, каковы их сильные и слабые стороны. И выяснили, что предпочитают те действовать малыми отрядами из засад. А из оружия – лук со стрелами более всего любят, и действуют им неплохо, но до славов им далеко. Не сравниться. Вновь собрались князья на совет, и старшие витязи с ними. Стали думать, рядить, как им одолеть ворога. Коли тот словно тать лесной нападать исподтишка будет? Впрочем, ясно уже, что коли не будет у врагов поддержки и мест для отдыха, то быстро те силы потеряют. Значит – сталь себя покажет. Порешили образовать летучие отряды на конях, с собаками и волками. Звери выслеживать станут, а всадники – преследовать ворога. Тот пеший, далеко не уйдёт. Скорость не та. Да выносливость. Ну а коли ещё вокруг града ловушек понастроить, на которые славяне всегда мастерами были… Несладко придётся врагу. Ой, не сладко… Ну а начать надо с селений. По ним первый удар нанести. И не тянуть, а немедля!..

…Всё ночь гремели барабаны войны. Вернулись посланцы с Совета племён, принесли горестные вести – не удалось получить новые угодья гордым сенека. Явились неведомые захватчики, предъявили права на земли гуронов, которые сенека уже считали своими. Пришельцы те ликом белы, владеют животными незнакомыми, и ходят у них даже Владыки Прерий в подчинении, что неслыханно! Наглость же чужаки имеют немеряную, посмели провозгласить Великого Маниту, что научил племена, благословенные земли населяющие, всего лишь сыном своего ложного Бога! А ещё – нарушили запрет великий, убив вождя племени подло и предательски. Не в честном бою, а подло, когда тот удара не ожидал. И вторили посланцам вернувшимся шаманы, кружась в пляске, под бубны. И загорались ненавистью сердца воинов, остававшихся дома, и скорбели скво по павшему вождю… Умолчали посланцы о правде. Утаили истину от племени. Решили скрыть истину… Всю ночь племя гудело, грохотали барабаны войны. Воины доставали оружие, проверяли луки и стрелы, готовились к битве, делились на отряды, которые двинутся к стойбищу белых, станут убивать их, жечь посевы и жилища. Суетились скво, собирая мужей, братьев и детей в путь неблизкий, кровавый. Горящими восторгом глазами смотрели дети на старших, ведь те идут на подвиги, нести смерть врагам! Ибо нет племени под солнцем сильнее, чем сенека. И славны союзники их, каюга, онондага, мохоки и тускарора. Позор предателям онайда, изменившим людям одного с ними языка и крови. Ну да с ними после победы разберутся… Лишь под утро угомонилось стойбище, успокоилось. Спят люди спокойным сном. Дремлют и собаки их, пушистые лайки. Спят все. Мирно и спокойно. И не видят они, как из густого тумана, павшего на озеро, где на берегу стоят длинные дома племени, появились деревья, не деревья, шесты – не шесты. Бесшумно они двигаются над сизым маревом, ещё в полутьме. И самый зоркий сенека не может увидеть их. Приблизились к берегу эти шесты, замерли на местах. И снова – ни звука. Не понять даже, как стоят эти деревья голые, без вершин и веток, на воде. Зато вдруг вскарабкались на них фигуры тёмные, устремили взгляды свои на стойбище на один краткий миг, затем снова в тумане скрылись. Едва заметно вспыхнул на миг огонь в глубине сизой мари. Затем что-то скрипнуло едва слышно… Шевельнула ушами лайка, в чём дело? Показалось? Снова задремала собака… И вдруг – удар. Сухой. Гулкий. Так бьёт ствол, катящийся по склону, в другое дерево. Вскочил пёс, залаял от неожиданности громко, будя хозяев. Да поздно – четыре огненных кома взмыли в небо светлеющее, и пали на все четыре дома стойбища… Грянуло пламя невиданное до самых небес, грохот, подобный грому небесному прокатился над притихшими в ужасе окрестностями. И раздался дикий вопль горящих заживо людей… Выламывали в ужасе люди стены лубяные, рвались, оставляя клочья кожи сквозь прочные ветки, из которых был сплетён каркас их жилищ. Невыносимо жаркое пламя охватывало тела. И бились горящие от страшной, смертной боли на земле, метались по проходу, пытались выход найти, но тщетно – там ревело неведомое пламя. Обезумев, бросались некоторые в огонь, желая прекратить свои мучения, да только усиливали всеобщее смятение и ужас их крики… А из тумана озёрного уже послышался новый удар, и снова взмывают в небо огненные шары… Ударили вёсла по воде, и вот из серой стены вынырнули острые носы невиданных каноэ великанских размеров. Прыгают с них закованные в сверкающие шкуры, которые не берёт ни томагавк, ни стрела, гиганты, разворачиваются в цепь, и катится по земле пёс, который храбро попытался защитить своих хозяев. Адская боль плещется в маленьком смелом сердце – с хрустом сломались клыки, сталь ухватившие по незнанию… Лишь жалобное скуление может издавать собака, чувств от боли лишившаяся, словно от удара дубиной по голове. Падают под ударами невиданных длинных ножей те, кто всё же смог вырваться наружу, а с невиданных каноэ уже сброшены широкие мостки, и по ним съезжают уже те самые невиданные звери, несущие на свои спинах воинов. Но не стали бледнолицые врываться в посёлок-стойбище. Всадники огибают бушующие на месте длинных домов жуткие пожарища, охватывают его кольцом, отрезая от полей и синеющего вдали леса, где таится спасение. В панике бегут чудом уцелевшие, но верен глаз и тверда рука слава – щёлкает звонко тетива, и валится пробитый тяжёлой боевой стрелой беглец наземь, обагряя её своей кровью. Здесь, в этом племени, как ни нужны славам рабочие руки, пленных не будет. Не будет и в других родах сенека. Сломан томагавк вождя. Истреблены будут все, до последнего человека меднокожие… Стихает пламя. Прогорает огонь неугасимый. Видно это по тому, как меняется цвет пламени… Всюду тела убитых. Мужчины, женщины, дети. Неслыханная жестокость. Не всем она по душе. Но… Надо… Ибо теперь славы – племя. И хотя по незнанию подписал Брячислав смертный приговор сенека, но разве те лучше славов, истребив, в свою очередь, гуронов? Око за око. Зуб за зуб. Не ими придуман этот древний, как сам мир, закон. Не славам его и отменять. Ибо это и есть война. Кровавая, беспощадная, со своим жутким ликом…

…Закончено истребление. По другому и не назвать то, что произошло на месте многолюдного некогда становища. Проходят цепью славянские воины по селению, проверяя, не выжил ли кто. Помогают им в этом огромные волкодавы, каждый из которых в два раза больше местных лаек. Да и волки не оттают от них. Взмах огромных челюстей, тупой хруст – рывок, бьётся на земле тело лайки, сдуру решившей защитить тело убитого ребёнка от поругания. Сверкает на вышедшем солнышке меч, и вздрагивает в последнем вздохе грудь женщины, пробитой тяжёлой зубчатой стрелой. Нагибается воин, вырывает орудие смерти из тела, ругаясь, очищает наконечник от клочьев мяса пучком травы, вырванной закованной в перчатку рукой. Несколько раз втыкает в землю, вытирая от крови острую смертоносную сталь, идёт дальше. Находят двоих живых. Скво и мужчину. Они ещё дышат, хотя одна стрела пронзила их обоих. Похоже, что пытался защитить жену или сестру воин. Поднимается меч, но следует окрик – князю нужны проводники. Знает воин, где находится следующее селение. Ну, а судя потому, что вышло – дорога воину эта женщина, и чтобы спасти её, покажет он путь к своим соплеменникам. Впрочем, славы уже знают её. Но проводник им не помешает… Быстро стаскивают тела в кучу, поливают их маслом. Летит в страшную груду факел, с рёвом вспыхивает огонь. То - жертва Перуну, новому Богу этих мест. И кажется всем, что слышат они довольное уханье Бога Воинов, насыщающимся сотнями смертей… И вздымается к небесам чёрный жирный столб дыма, возвещая – Смерть-Морана пришла к вам, люди с кожей цвета меди…

…Отчалили лодьи, отдыхают на них воины и кони, прядают во чутком сне ушами псы, когда раздаётся с кормы дикий вопль истязуемых. Раскалён в огне нож, светится его лезвие белым цветом. Словно символ Трёхликого привязан к раме из копий меднокожий мужчина. Время от времени лениво касается его кожи пылающее лезвие, и слышен очередной вопль. В промежутках между пытками задают ему один вопрос:

– Где селение? Покажи дорогу.

Но молчит воин, хотя нет живого места на нём. Терпит, хотя уже сорвал голос в воплях бесплодных. Положил руку на плечо князя Путята. Жестокая улыбка играет на губах жреца. Преступил он все заветы, кои впитывал с детства вместе с молоком матери. И некуда ему отступать.

– Бесполезно, княже. Он скоро уйдёт на поля Вечной Охоты, если мы продолжим в том же духе. Пусть приведут скво. Тогда он заговорит.

Согласен Брячислав. Отдаёт короткое распоряжение, и вскоре тащат воины женщину взятую в плен. Она ранена легко. Лишь чуть вошла стрела в её тело, закрыл собой скво воин. Потому и спаслась. Да ещё была та стрела на излёте, перед тем как в цель попасть, пробила тотемный столб насквозь сенека. Потому и не убила обоих на месте… Говорит жрец страшные для воина слова, от которых тот начинает корчится пуще, чем когда его жгли железом. И в подтверждение слов белоликого колдуна, женщину ставят на колени, привязывают её локти к ногам, бросают на седло высокое, и начинает строиться позади очередь мужчин, развязывающих свою одежду для самого страшного… Рвут одежду со скво. Та, поняв, что её ждёт, кричит диким голосом, но ленивым движением вталкивают ей кусок шкуры, оторванной от её платья, в рот, и лишь мычит несчастная, выкатив глаза… Первый дружинник пристраивается сзади… Отваливается с довольным ворчанием… Второй… Князь внимательно наблюдает. Не за отвратительной картиной. За тем, как ведёт себя пленник. А тот – корчится, бьётся. Вздулись жилы его на лбу, на руках. Тщетно пытается порвать он путы, сломать крепкие копья высушенного ясеня. А очередь медленно движется… Женщина уже не мычит через тряпку. Закатились её глаза, и тогда ведро воды, зачёрпнутой из-за борта двулодника, вновь приводит её в чувство. Несколько мгновений ей дают передохнуть, осознать, что жуткий кошмар не закончился, а сейчас продолжится… Даже вытаскивают тряпку изо рта, обильно смоченную слюной, чтобы та отдышалась… Очередной слав пристраивается сзади, и несчастная кричит, обращаясь к своему воину. Жрец, понимающий её речь, довольно кивает головой, делает знак обождать… И воин на раме начинает плакать. Беззвучно. Бессильно. Всё. Он сломался… Торопливо шепчет сенека своё проклятие. Сколько плыть, куда. Где находится селение, есть ли в нём воины, и сколько их. Имеются ли там шаманы… Он торопится, выкладывает всё, что знает, потому что перед ним стоит очередь из ста мужчин, смотрящих на его сестру голодными глазами зверей, для которых нет ничего человеческого. Он слишком любит скво, чтобы позволить ей перенести такое… Доволен жрец. Переводит князю слова воина. Брячислав развигает губы в страшной улыбке – всё верно. Слова меднокожего подтверждают сведения видоков. Делает жест, и по этому сигналу взмах меча прекращает мучения воина. Голова его летит за борт, на поживу водяным зверям и рыбам. Через мгновение и тело следует за головой.

– Что с жёнкой, княже?

Спрашивают его из очереди. На мгновение князь задумывается – вроде как пообещал мертвецу… А с другой стороны тот был врагом. И те, кто получил свой кусок сладкого мяса как бы поднялись над теми, кто его не попробовал… Пусть тешатся, сколь та выдержит. А коли переживёт последнего – тоже голову с плеч, да и за борт. Рыбы тоже есть хотят. И вновь двинулась страшная очередь. И опять заткнут рот несчастной…

– А стоит ли убивать девку, князь?

– Не пойму я, Путята, к чему речь ведёшь? Или по нраву тебе пришлась? Себе возьмёшь, не побрезгуешь?