— Если со мной что-нибудь случится, — таинственно сказала она, — возьми шкатулку и храни в надежном месте до тех пор, пока не заметишь, что конь полностью проявился на дереве. Видишь, уже показалось туловище и две передние ноги, а в моем детстве была лишь уздечка и кусочек головы. Шкатулка досталась моей бабушке от ее прабабушки, и та сказала, что тайна, заключенная в шкатулке, ключ от которой утерян, должна созреть, и тогда шкатулка сама откроется…

— Вы вся какая-то волшебная, — восхищенно призналась Астрик. — Выдумщица!

Ватрина вздохнула. Иногда ей и самой казалось, что она выдумывает свои истории или что ей снятся фантастические сны, которые вспоминаются как реальность.

Однажды она поехала с матерью на юг, к тетке, в маленький приморский городок, днем и ночью продуваемый ветрами. Мать лечила под солнцем больные суставы, а она часами не вылезала из моря. Они возвращались с пляжа, разомлевшие от жары, со свежерозовым загаром на плечах, когда взгляд девочки вдруг приклеился к деревянной лестнице, выглядывающей из глубины квадратного, вымощенного каменными плитами дворика. Лестница круто взмывала к террасе второго этажа старого дома из ракушечника с облупленной штукатуркой, по его стенам ползли вверх лианы темно-зеленого плюща. Возле дома на низкорослой шелковице сидел загорелый мальчишка в трусах, измазанный ягодным соком. Не отрывая от лестницы глаз, Ватрина сунула в руки матери котомку с пляжным костюмом и мелкими шажками засеменила во двор.

— Куда?! — только и успела воскликнуть мать, как девочка стремительно взлетела по скрипучим ступенькам, но на полпути замерла и, слегка покачнувшись, вцепилась в шаткие перила.

— Там никого, хозяева ушли в гости, — сообщил замурзанный мальчишка с шелковицы и пульнул в нее черной ягодой.

Но она даже не обернулась, стояла на лестнице с расширенными зрачками, и ринувшаяся за ней мать уловила то особое выражение лица, которое всегда так пугало. Поднялась, осторожно притронулась к руке девочки, застывшей точно сомнамбула. Ватрина вздрогнула, заморгала. Они спустились вниз, вышли на улицу, и лишь тогда она заговорила:

— Когда-то я жила здесь, меня звали Альтой. У меня была гладкая черная шерстка, длинные ноги и громкий голос. Я спала в прихожей, на коврике, очень любила своих хозяев, а их маленького сынишку часто катала на спине, и хотя он порой колошматил меня, я не обижалась, только иногда, чтобы припугнуть, рычала. Хозяйка звала меня Альтушкой, кормила свежей рыбой, и соседский кот Урка из-за этого был со мной в постоянной вражде. Я обожала хозяина. Может, потому, что от него всегда пахло рыбой, и когда он возвращался с промысла, я чуяла его за квартал. Иногда он брал меня с собой. В один из таких дней и случилось несчастье. Разразился ужасный шторм, фелюгу бросало вверх-вниз, мне стало жутковато, я забилась в какой-то ящик, но долго там не пролежала — фелюгу перевернуло, и я оказалась в воде. Берег был недалеко, я стала грести к нему и вдруг увидела рядом своего хозяина. У него был рассечен лоб, он вяло двигал руками. Я подплыла к нему, подставила свою спину, поскольку была мощной, крепкой собакой. Тут к нам подплыл рыбацкий баркас. Волны долго мешали схватить брошенную с баркаса веревку. Наконец я вцепилась в нее зубами, хозяин схватил ее и подтянулся к борту. Последнее, что я увидела, это как хозяина подхватывают чьи-то руки. Меня что-то ударило по голове — вероятно, швырнуло волной о борт, — небо упало в море, и я пошла ко дну.

Мать слушала рассказ девочки, и у нее сжималось сердце: надо же такое навоображать!

— Еще раз прошу — оставь свои фокусы, — с мольбой сказала она прежде, чем войти в дом родственницы. — И давай все-таки полечимся у Кальфа, говорят, он толковый доктор.

— Ты опять принимаешь меня за сумасшедшую! — в отчаянии воскликнула она, решив никому больше не рассказывать о своих приключениях.

Между тем воспоминания о них с каждым годом наращивались, было тяжко носить их в себе, не выплескивая. Все изменилось, когда вышла замуж за долговязого чудака-садовника, умеющего разговаривать с цветами и деревьями. С ним можно было болтать о чем угодно, именно поэтому и стала его женой, хотя ей не нравились его рыжие лохматые брови. Зато теперь в любую минуту можно было рассказывать эпизоды из своей жизни в облике тунца или белки, пчелы или иволги. Порой чудилось, что и цветущий жасмин под окном, и куст розы, и персиковое деревце, и даже белый валун в дальнем углу сада — все это фрагменты ее прошлых существований. Помогая мужу окапывать деревья, она иногда ощущала странную слиянность со всем, что росло, летало, ползало, плавало, бегало, и, на миг прикрыв глаза, видела чудовищную в своей многосложности мозаику жизни, которая гармонично складывалась, рассыпалась в прах, вновь зарождалась, опять рассеивалась на мельчайшие частички и снова упорно выходила из темноты.

Шестьдесят пять лет прожила она с садовником душа в душу. После его смерти старость начала слишком нахально атаковывать ее, и она стала испытывать нечто вроде досады, особенно усердно грызущей по ночам, пока однажды не сообразила, в чем дело: в этой жизни ей никого не довелось спасти, даже собственного сына не может вызволить из неволи.

В этот раз ей была подарена долгая жизнь будто для того, чтобы иметь возможность вспомнить все предыдущие, лишь в одном имеющие сходство: каждая заканчивалась трагически по той причине, что она бросалась кому-то на помощь, кого-то выручала из беды, опасной ситуации. Ее кромсали, убивали, поедали, но хитроумная природа предоставляла ей чудесную возможность вырваться из тисков мертвой материи, родиться заново.

— А я? Я тоже когда-то жила? — поинтересовалась Астрик.

— Не знаю, — честно призналась Ватрина. — Скорей всего, я мутантка — что-то понапутано в генах.

Для Гастрик Ватрина не повторяла свои мысле-фильмы, — та не проявляла желания ни видеть их, ни рассказывать о себе. Необычно подвижная, Гастрик не могла жить без какой-либо шкоды. Когда Ватрина надоела ей, она решила отравить старушку: насыпала в кастрюлю с гороховым супом полпачки стирального порошка. Но та заметила коварную проделку, быстренько сварила из концентратов новый суп, а испорченный налила девчонке. Делая вид, что хлебает его, Гастрик с замиранием сердца ждала, что будет со старушкой. Ватрина с аппетитом опустошила тарелку и, хитровато поглядывая на отравительницу, пожаловалась:

— Что-то не по себе. Будто мыла наглоталась, — схватилась за живот, застонала и пошла в спальню.

— Ты сейчас умрешь! — испуганно воскликнула побледневшая Гастрик. — Но ты не должна бояться — тебя же природа любит, и скоро ты опять родишься!

— Да, но я ведь никого не спасла и, значит, умру навечно, — деланно прохныкала Ватрина, изумляясь девчонкиному коварству, — разве тебе нисколечки не жаль меня?

— Нет! — покачала головой Гастрик. Однако ее отвислые щеки были бледны, а глаза, казалось, вот-вот выкатятся и упадут на пол.