Но следует ли осуждать их за это? Разумеется, нет. Ингрид Бергман — товар, пользующийся пока что большим спросом, и его поэтому предлагают на открытом рынке. Поэтому она назначает цену, и ей платят по установленным тарифам — так же, как за селедку и чугун».

Роберто оставался здесь только для того, чтобы окончательно отработать все мелочи в постановке.

А Ингрид оказалась лицом к лицу с происходящим.

Я ненавидела эти ужасные статьи, хотя понимала, что, когда выступаешь перед публикой, она вправе сказать: «Нам не кажется, что вы так уж хороши, поэтому мы не желаем тратить на вас свои деньги». А те, для кого критика стала профессией, имеют право заявить читателю: «Не стоит идти смотреть на них — вы впустую потратите и время, и деньги». Как раз против этого я не имела ничего против. Я была против нападок на мою личную жизнь.

Уезжая в Испанию, во Францию, в Англию, мы брали детей с собой. Мы путешествовали, как цыгане, — это итальянский стиль. Горы багажа, служанка, няня. Шведская пресса нашла это возмутительным. «Почему она приехала сюда в сопровождении всего лишь двух нянь, присматривающих за детьми? Уж коли у нее трое детей, следовало бы иметь трех нянь». И все в таком плане. Их раздражал Роберто, ездивший на своем «феррари», а ведь у него еще есть и «роллс-ройс». «Как они смеют выставлять у отеля две машины? Это же верх тщеславия».

Меня критиковали за то, что я не позволяю фотографировать детей. «В чем дело? Они что, уроды?» Пытаясь проявить дружелюбие, мы согласились: «Хорошо, приходите фотографируйте. Нам просто не хочется, чтобы дети почувствовали свою исключительность, увидя собственные фотографии в газетах “ И вот фото: дети, Роберто и я, счастливая и улыбающаяся, — появились во всех газетах и журналах. Вы думаете, все обошлось? «Посмотрите, как она позирует рядом с детьми, притворяясь нежной, любящей матерью. Разумеется, все это сделано для рекламы».

Это становилось невыносимым. Я пошла со своей старой подругой Молли Фаустман на девяностолетний юбилей Анны Нори. Я училась у нее после того, как оставила Королевскую драматическую школу. Именно она научила меня, как надо двигаться на сцене. Я принесла ей бутылку шампанского. Журналисты уже нас поджидали. «Пожалуйста, никаких фотографий», — сказала я. «О, только одну, Ингрид». А как только снимок опубликовали, оказалось, что я пытаюсь нажить капитал на чужой известности, выставляя свое лицо в газетах.

Как раз в Стокгольме я узнала, что вскоре после смерти Онеггера умер Поль Клодель. Я любила обоих этих людей. Поэтому предложила дирекции театра как-то отметить память о Клоделе.

— Может быть, положить несколько цветов по обе стороны сцены и перевязать их траурными лентами?

— Нет, это не годится. Кому нужны цветы с черной лентой? Глупо!

— Может быть, мне сказать что-нибудь в знак уважения к Клоделю, перед тем как поднимется занавес?

— А что вы хотите сказать?

— Не знаю, просто несколько слов о том, что сегодня мы единственная труппа в мире, которая в этот печальный вечер играет его ораторию. Я должна что-то сказать.

Они согласились. Занавес поднялся.

— Сегодня у нас траурное представление, — начала я. — Сегодня умер поэт Поль Клодель, автор текста оратории «Жанна на костре». Мы испытываем чувство колоссальной потери и глубокой печали, но он живет в наших сердцах как великий драматург, как человек, наделенный острым умом и духовной поэтической силой. Он оставил нас. Но его слова остались с нами. Мы посвящаем этот спектакль его памяти.

На следующий день газеты подняли вопль по поводу того, что я вышла к публике с крокодиловыми слезами и притворной жалостью только лишь для того, чтобы сорвать пусть небольшой, но личный успех. Никто и никогда раньше не делал ничего подобного. Публика почувствовала определенную неловкость... И дальше в том же духе.

Примерно через неделю произошел эпизод, ставший последней каплей в чаше моего терпения. Мне позвонили из редакции стокгольмской газеты и попросили принять участие в воскресном благотворительном представлении в пользу больных полиомиелитом.

Концерт должен был проходить в громадном зале, где множество актеров, актрис будут петь, танцевать, рассказывать всевозможные истории. Бесплатно. Конечно, я сказала «да». Меня спросили, что я буду делать.

— Наверное, нет смысла показывать отрывок из оратории. Я расскажу или покажу что-нибудь другое. Попросите конферансье, который будет нас представлять, задать мне какой-нибудь вопрос — остановить меня будет невозможно.

— О, прекрасно, расскажите что-нибудь смешное.

Все шло великолепно. И вдруг, в воскресное утро, как раз перед благотворительным концертом, я открываю газету и... Что же я вижу? Передовую статью, где на меня нападают! Главную статью номера, в которой меня бесчестят! И это в той самой газете, которая воспользовалась моим именем, чтобы заполнить зал. Я чуть не сошла с ума. Я позвонила Молли Фаустман и сообщила, что я собираюсь сделать.

— Ингрид, ты не можешь так поступить, — сказала она.