«Если говорить о зрелищной стороне спектакля, — отмечал рецензент «Нью-Йоркера», — то Ингрид Бергман само совершенство. Прекрасная женщина, которой не коснулось время, меняет великолепные туалеты, созданные Аликсом Стоуном, — бледные, умопомрачительные шелка, открывающие редкой красоты плечи, вызывающие муки бедного Ракитина».

Но были и другие отзывы. Пиа с Ларсом приехали в Гилдфорд на премьеру и остановились со мной в доме Дирка. Наутро после премьеры в комнату вошли Пиа и Ларс, который нес поднос с завтраком и газетами. Он поставил его на кровать, и мы начали читать.

Вдруг я увидела маленькую ногу, засовывающую газету под кровать.

— А что, интересно, пишут в «Таймсе»? — спросила я. — Это ты «Таймс» суешь под кровать?

— Нет, нет, нет. Лучше посмотри, что пишет Р. Б. Мариот: «По мере того как исследуется комплекс человеческих переживаний: страх, горечь, радость, унижение, — мисс Бергман демонстрирует редкое проникновение в образ, который волнует и завораживает». Как тебе это, а?

— Прекрасно.

Еще одна газета упала на пол.

— Незачем швырять их под кровать, — сказала я. — Я знаю, сколько мы получаем газет, и хочу прочитать все.

— Нет, нет. Если ты хочешь увидеть плохие отзывы, то отложи это до конца недели. Хотя я и не вижу плохих. Все отзывы великолепны.

— Я сказала, что хочу прочитать все.

Вызволенный из-под кровати «Таймс» констатировал: «По внешним данным Ингрид Бергман подходит к этой роли, но ее игра мало что добавляет к внешнему рисунку». «Гардиан», которая разделила на полу участь «Таймса», писала: «В этой пьесе мало что удалось. Она нескладно поставлена и неудачно сыграна. Не спасает даже великолепная, серьезная Ингрид Бергман».

А затем встал вопрос, повезем ли мы пьесу в Лондон. Ларс сказал: «Непременно». Я посоветовалась с Дирком и Тони. «Наверное, не стоит, — засомневались они. — То, что хорошо для Гилдфорда, не подойдет для Лондона».». Я поговорила с Майклом Редгрейвом, и он согласился показать пьесу в Лондоне. Наконец-то исполнилось мое желание приехать в Лондон и играть в Уэст-Энде. «Жанна на костре» была ораторией, поэтому ее я в расчет не принимала.

Я вернулась в дом Дирка. Он спал, поэтому я оставила ему записку: «Я очень непослушна. И не следую Вашим советам. Еду в Уэст-Энд со спектаклем».

Мы выступали в театре «Кембридж» восемь месяцев. Впоследствии Дирк и Тони говорили: «Больше не спрашивай у нас советов. Мы же отговаривали тебя от Лондона, у нас ты могла бы выступать вечно».

Отчасти лондонский успех объяснялся тем, что многие зрители помнили меня по фильмам. «Она ведь играла в «Интермеццо» и «Касабланке», — рассуждал кое-кто. — Неужели она все еще играет? Должно быть, ей сейчас лет сто». Поэтому многие приходили из любопытства. А первый раз охотник за автографами порадовал меня, сказав: «Вы любимая актриса моей матери», когда мне самой было двадцать лет.

Во время лондонских гастролей у нас произошло удивительное событие. Однажды вечером в конце ряда пустовали два кресла, но, как только погас свет, вошла пара и заняла их. Тут же билетер прошептал: «Неужели это королева? Наверное, это она». Возбуждение быстро передалось за кулисы. Не было никаких предварительных звонков в театр, никаких объявлений, не было полицейских или охраны. Не войдет же королева просто так, чтобы сесть на свободное место? Или войдет и сядет?

Менеджер связался с Эмили Литлером, владельцем театра, тот сразу позвонил в Букингемский дворец и поговорил то ли с секретарем, то ли с дворецким. Ему сказали: «У королевы выходной день. Раз в месяц королева может делать все, что ей заблагорассудится: рано ложиться спать, принимать друзей и так далее».

Конечно же, Эмили Литлер на всякий случай вызвал репортеров. А в антракте он сопровождал королеву и ее фрейлину в отдельную небольшую комнату. Королева очень мило сказала: «Передайте труппе, что я не приду за кулисы, потому что сегодня я не работаю. Это мой свободный вечер, просто скажите, что мне очень понравилась пьеса».

Она оставалась в зале до самого конца, и нам было очень приятно, что свой свободный вечер королева провела с нами.

Эти дни запомнились мне по многим причинам. Но главной из них был приезд из Рима Пиа. Она привезла с собой на несколько дней детей. Я сразу же повела их смотреть пьесу. Когда мы вернулись домой, Пиа ушла ненадолго прилечь в спальню. Но дверь была открыта, и она могла слышать, как я пытаюсь объяснить детям пьесу. Мы дошли до слова «rapier», которое я каждый вечер произносила на сцене. «Что значит «rapier»?» — спросили дети. «Это громадное чешуйчатое животное с длинным языком, оно высовывает язык и схватывает им на лету мух».

Они широко раскрыли глаза, так им стало интересно. Вдруг я услышала голос Пиа, доносящийся из спальни: «Мама, это совсем не то. Не забивай им голову этой чепухой. То, что ты говоришь, не имеет никакого отношения к этому слову. Это не животное, а меч».

Боже! А я все время произносила на сцене «Rapier», считая, что речь идет о животном с длинным языком.

Да, в моем английском еще были пробелы.

В лондонском театре тех дней меня больше всего, пожалуй, беспокоило стремление к жестокости. Все эти сердитые молодые люди пугали меня. Конечно, садизм и извращения составляют неотъемлемую часть жизни, но мне казалось, что эти художники вытаскивают на свет божий редкие случаи — и делают это, чтобы добиться сенсации. Большинство людей, по-моему, самые простые, обычные существа, они, может быть, не всегда добросердечны, но и не жестоки до такой степени. Возможно, именно по этой причине я и выбрала Тургенева: в его героях совершенно отсутствовала жестокость, а если и встречалась, то лишь в мыслях.