Три недели, которые я провел в Италии после возвращения из Америки, — мои муки, ответственность за возвращение к Анне — дали мне возможность узнать меру моего чувства к Ингрид, чувства, о котором я говорил тебе. А когда приехала Ингрид, наши переживания, ее слезы вселили в нас глубокую уверенность в нашей искренности. Теперь, Петер, я хочу по-человечески поговорить с тобой.

Что делать? Если бы я не испытывал к тебе столь глубокого уважения, все было бы гораздо проще. Но и Ингрид, и я больше всего озабочены тем, чтобы не стать предателями по отношению к тебе, не ранить тебя больше, чем то неизбежно. Ничего тебе не сказать? Предоставить все времени? Это было бы предательством. Между строк твоих писем и телеграмм видны муки и сомнения. Поэтому будет лучше, если ты узнаешь все как есть. Лучше и для тебя, и для нас. Я знаю, что принес тебе огромное горе, но поверь, что твое горе доставляет мне еще большие страдания. Я прекрасно помню, что ты говорил мне в тот вечер, когда мы были вдвоем. Ты говорил, что Ингрид легковозбудима, чувствительна, но недостаточно разумна, что она обладает темпераментом, который делает ее легкомысленной. Поверь, думая так, ты серьезно ошибаешься. Мы серьезно и с невероятной ясностью обдумываем сложившуюся ситуацию. В течение двух месяцев Ингрид и я скрывали нашу любовь. Хотя, увидев друг друга в Беверли-Хиллз, мы сразу же поняли, что между нами возникло что-то большое, важное. Но мы чувствовали, что, как только мы заговорим об этом, будем связаны навеки. Не желая задевать тебя, мы ничего не говорили, пока ситуация не стала ясной уже без всяких слов. А теперь, здесь, мы обессилены, потому что над нами господствует величайшая любовь, а мы страдаем от того, что вынуждены причинять тебе боль. Ты не прав, осуждая Ингрид, ты не прав, будучи столь жестким и непреклонным по отношению к ней. Она боится тебя, и этот страх отдаляет ее от тебя... Я хочу четко предупредить тебя, что буду защитой для Ингрид в ее страхе перед тобой. Это несправедливо — заставлять ее бояться тебя... Надеюсь, ты поймешь, что никому не дано осуждать большую любовь и против нее сделать ничего нельзя.

Я уже начал свой развод и теперь, Петер, прошу тебя об одном: быть гуманным, терпимым и не терять чувства уважения.

Роберто».

Петер уверяет, что не получал этого письма. Газеты процитировали его высказывание о том, что Ингрид, возможно находясь под влиянием наркотиков, просто не ведала, что делает. Это привело ее в ярость. «На свете нет человека, который так ненавидел бы наркотики, как Роберто; он не выносит людей, которые их принимают, он не пользуется даже снотворным. Он ничего не пьет, даже вина».

Итальянская пресса теперь с лицемерным негодованием стонала и шумела, безудержно наслаждаясь ситуацией. Журнал «Травасо» поместил полосную цветную карикатуру на Ингрид — Жанну д’Арк, одетая в доспехи, она стоит, привязанная к столбу, на ворохе кинопленки, а Росселлини пытается отобрать спички у Анны Маньяни, намеревающейся зажечь костер, и протестует: «Ты соображаешь, что поджигаешь миллион долларов?» Анна же отвечает: «Мне какое дело! Пусть отправляется в преисподнюю со Стромболи!»

«Франссуар» опубликовала фото прибывшей в Париж Анны Маньяни. Широкая улыбка демонстрирует ее великолепные зубы. Заголовок гласит: «Росселлини — Бергман — дайте мне посмеяться!»

Отвечая на вопросы журналистов, Анна сказала:

— Я никогда не была любовницей режиссера в полном смысле этого слова. Во всяком случае, я никогда не вмешивалась в его любовные истории. Отношения с ним были истинным кошмаром. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что Росселлини бросил меня, сбежав в Америку, и оставил без режиссера в следующей картине.

— Как складывались ваши отношения, когда он был в Америке?

— Он звонил мне ежедневно, а когда жил в доме Ингрид Бергман, то тайком посылал телеграммы.

— А во время вашего пребывания в Лондоне?

— Он звонил каждый день до тех пор, пока Ингрид Бергман не объявила о своем намерении получить развод.

— Почему бы вам не поехать на Стромболи?

— Я никогда не думала об этом. Все, что я хочу делать в данный момент, — это жить для работы и ребенка. Уверена, что в будущем мы с Ингрид станем лучшими друзьями.

Они не стали друзьями. Они просто никогда не встречались.

Эрколе Грацидеи — один из знаменитых адвокатов, знавший всех и вся в мире итальянского кино, друг Роберто, Анны Маньяни, а позднее и Ингрид — всегда говорил, что Анна Маньяни вела себя безупречно. «Она хранила молчание. Она не произнесла, в адрес Роберто или Ингрид ни одного дурного слова. Эта женщина, родившаяся в ужасающих условиях, в нищете, пережившая в Риме страшную войну, была великой и в своем искусстве, и в своих поступках».

Оглядываясь назад, на эти годы, Ингрид соглашалась с ним.

Я не сомневаюсь, что Роберто Росселлини был большой любовью в жизни Анны Маньяни.

Насколько я знаю, они не разговаривали уже несколько лет, но, когда в 70-х годах она заболела и Роберто услышал, что это серьезно, он послал в клинику маленькую записку и цветы. Она ответила и попросила, если он может, навестить ее. Он сделал это и потом ходил к ней все время до тех пор, пока она не умерла.

Узнав об этом, я позвонила ему из Лондона, чтобы сказать, как я рада была услышать, что он это сделал. Круг замкнулся. Человек, которого она любила больше всех в жизни, опять был рядом с ней.

Ее похороны стали чем-то сверхъестественным. На улицах, вокруг церкви .стояли огромные толпы людей, все плакали. Она была действительно любима итальянским народом. Людей было так много, что все они не могли войти в церковь. И когда гроб вынесли, все зааплодировали. Мне это кажется невероятно трогательным. Такое могло произойти только в Италии. Думаю, шведам в голову не могло бы прийти аплодировать на похоронах. А потом выяснилось, что для ее захоронения нет места; она не купила для себя место на кладбище. И Роберто похоронил ее в их семейном склепе. Теперь она там... Рядом с Римом, с Роберто, со всеми остальными членами семейства Росселлини.

Неудобства, с которыми съемочной группе пришлось столкнуться на Стромболи: отсутствие гостиницы, телефона (были только крошечные почта и телеграф), водопровода, канализации, любого транспорта, кроме собственных ног, тучи мух, мошкары, скверная еда — делали жизнь на острове почти невыносимой. Мизерное население состояло главным образом из стариков и детей. Большая часть молодежи уехала на заработки на материк — в Германию, во Францию — и посылала оттуда часть заработка своим женам или родителям.