— Не можете ли вы все это сказать в газетах, Эрнест? Потому что каждая из них полна ненависти, злобы и грязи. Пожалуйста, скажите все это в газетах. Никто, кроме вас, не сможет этого сделать.

— Сделаю, — сказал он.

И сдержал слово. На следующей неделе на первой полосе появились фотография Папы и его слова: «Что за бред? Она собирается родить ребенка. Ну и что? Женщины всегда рожают детей. Я счастлив и горд за нее. Она любит Роберто, он любит ее, и они хотят ребенка. Мы должны радоваться вместе с ней, а не осуждать ее».

Где-то около полудня в нашей квартире раздался телефонный звонок. Было 2 февраля 1950 года. Я очень хорошо запомнила эту дату. Звонила жена нашего импресарио Лидия Вонон, звонила прямо из Беверли-Хиллз. Она начала без предисловий: «Что с тобой происходит? Ты обязана взять себя в руки, вернуться домой и увидеться с Пиа. Она все время плачет из-за тебя. Она ужасно несчастна. Срочно садись в самолет и немедленно возвращайся». Сквозь слезы я пыталась объяснить: «Я не могу сейчас. Неужели ты не понимаешь? Как только смогу, я обязательно что-нибудь придумаю».

Но она продолжала бушевать, и наконец мне с трудом удалось закончить разговор. Я впервые почувствовала приближение родов, и мною овладело какое-то дурное предчувствие. Я собиралась рожать в клинике, но кто знает, может быть, живой оттуда я не выйду.

Наверное, на меня повлияли ситуации моих многочисленных киногероинь. Нужно расплачиваться за свои грехи; или ты умираешь, или тебя сажают в тюрьму.

Я поняла, что мне нужно написать. Нужно написать Пиа, сказать ей, как я люблю ее, именно в эту минуту, которой, может быть, суждено стать последней, чтобы она знала, что я и сейчас думаю о ней. Чтобы доказать ей это, должен сохраниться документ. Я подошла к машинке, вложила бумагу и копирку: даже если письмо потеряется, копия так или иначе дойдет до нее. Что же мне ей сказать? Как объяснить десятилетней девочке, что я жду другого ребенка, что я не могу вернуться домой и быть с нею и папой? Как ей рассказать о том, что я люблю другого мужчину, что это он отец ребенка, что я остаюсь в Италии и позже она приедет ко мне, а я к ней?

Внезапно вбежала Елена ди Монтис, служанка, которая была со мною со дня прибытия в Италию. Взглянув на меня, скорчившуюся за печатной машинкой, она закричала:

— Ради бога, вы не можете рожать здесь, я не смогу вам помочь! Мы должны позвать доктора.

— Нет, нет! Сначала я должна написать письмо, — твердила я, не отрываясь от бумаги.

Я взглянула на стенные часы. Когда я рожала Пиа, то узнала, что схватки наступают периодически — сначала через каждые четыре минуты, потом через три, — а между ними царит полный покой и прекрасное самочувствие. Поэтому я снова взялась за письмо, взглянула на часы и... О!.. О!.. Опять накатило. Каждые четыре минуты я буквально падала со стула, а потом возвращалась к машинке. Теперь схватки чередовались с перерывом в три минуты, и Елена сходила с ума:

— Синьора, доктора, пожалуйста, позовем доктора! Я не смогу помочь вам! У меня нет никакого опыта!

— Но я еще не закончила письмо. Я должна закончить письмо.

— Так ведь вы родите здесь, а я не знаю, что делать! Разрешите мне позвать доктора.

Наконец я закончила, почти повиснув на стуле, и сказала:

— Все в порядке. Теперь можете звать доктора.

Роберто в это время находился в горах, в окрестностях Рима, снимая фильм «Франциск, менестрель божий». Ему позвонили, и, думаю, он тут же вскочил в свой «феррари», поскольку подъехал к клинике раньше меня.

Подошла машина. Скорчившись, я села в нее, и мы отъехали. Проехав половину пути, я вдруг вспомнила, что на мне нет кольца с изумрудом, которое подарил Роберто и с которым я никогда не расставалась. Наверное, я его оставила в ванной, когда мыла руки. Это меня совершенно выбило из колеи. Прибыв в клинику, я бросилась к телефону. Бедная Елена — я снова обрушилась на нее:

— Я не могу рожать без кольца! Оно в ванной! Скорее берите такси и быстро сюда. Быстрее!

Боли теперь уже не отпускали, весь мой график пошел насмарку. Последнее, что я запомнила, перед тем как уйти в родильную комнату, были улыбающееся лицо моей дорогой Елены и ее рука, протягивающая мне кольцо. Робертино родился в семь часов вечера.

Письмо, адресованное Пиа, представляет собой, если учесть ту обстановку, в которой оно было написано, шедевр сочинительства.

«2 февраля 1950 года.

Моя милая, дорогая!

Прошло десять дней, как я поговорила с тобой по телефону. С тех пор я ничего не писала. Разве это не ужасно? Последние два дня я чувствовала себя не очень хорошо, думаю, что переела леденцов, которые мне кто-то прислал из Америки, целую коробку. Я так давно их не видела, что проглотила все сразу. Папа, конечно, не одобрил бы это, но зато как было здорово.

Милая Пиа, я понимаю, что дети в школе задают тебе массу вопросов. Я писала тебе, чтобы ты выяснила, что их интересует, но у тебя, наверное, не было времени мне ответить. Мне так хочется помочь тебе. Попробую прояснить некоторые вещи. Первое. Ты помнишь, как еще задолго до поездки в Италию нас одолевали газетчики и писали массу всяких вещей. И как мы смеялись тогда над теми небылицами, которые они писали. Но найти что-то предосудительное в поведении моем или папы они не могли: мы жили ни во что не вмешиваясь, были счастливы. Им трудно было подыскать что-то заслуживающее их внимания. Но наконец они дождались того дня, когда можно написать нечто сенсационное о маме. Они сошли с ума от радости. Не знаю почему, но людей больше радует плохое, чем хорошее. Едва ли кто-то напишет о том, как многие актеры из Голливуда выступали перед солдатами, жили в тяжелых условиях, как многие из нас посещали госпитали, раздавая деньги беднякам. А вот то, что мы с папой прожили много лет вместе, а потом я уехала и захотела выйти замуж за мистера Росселлини, — это действительно интересует читателей, и репортеры стараются изо всех сил, не давая себе труда отличить правду от вымысла.