В былые времена путешествие из Хельсинки в Сортавалу занимало 6 часов. Теперь, из-за непрестанных русских налетов и задержек, поездка занимала почти два дня. Но это Коулс не беспокоило.

«Иногда мы читали, иногда просто смотрели в окно. Гигантские снежные просторы не были монотонными. В них было величие, и периодически мимо мелькали картины, которые живо отложились в памяти.

Я помню санитарные поезда, медленно проходящие мимо, с опущенными шторами и красными крестами на бортах, покрытые слоем льда. Помню, как пыхтели на подходе к станциям грузовые поезда, часть вагонов была изрешечена пулями, часть вагонов разбита бомбами».

В другом случае Коулс высмотрела поезд с кавалерией, который направлялся на юг, на главный карельский фронт. «Двери вагонов были открыты, и я увидела солдат и лошадей. Некоторые из солдат стояли у открытых дверей — огромные мужчины с сияющими красными щеками, в ушанках и шинелях до щиколоток. Это был экспресс гигантов, отправлявшихся на войну».

Иногда поезд останавливался на долгое время, и тогда она и все остальные пассажиры, солдаты и корреспонденты, высыпали из поезда размяться и купить что-нибудь перекусить в кафе на станции, если они еще работали. Одно здание станции стояло с выбитыми окнами. Внутри мрачного строения горела только одна лампочка. Однако неутомимый персонал ничего не могло остановить. В полутьме за прилавком стояло полдюжины лотт. Они разливали кофе замерзшим пассажирам и сумели обслужить целый поезд за двадцать минут.

Вскоре закутанная корреспондентка вернулась в поезд вместе с шумной толпой солдат и погрузилась в мысли. Ей было сложно увязать финское заразительное добродушие и мрачную реальность ситуации. Она знала, что конец был близок, даже если они этого не видели. Сколько осталось времени? Как закончится этот катаклизм? Сколько еще Финляндии нужно страдать, пока он закончится? «Я смотрела на лица солдат вокруг меня и задавалась вопросом, сколько из них вернется с войны».

Можно подумать, что Густав Маннергейм думал о том же, когда он вошел в свой штаб утром 20 февраля и приготовился к встрече с генералом Кристофером Лингом, британским военным атташе, и его коллегой из Франции, полковником Жаном Ганевалем. Предыдущая неделя была одной из самых тяжелых в богатой на события жизни маршала. Русский прорыв в Ляхде, спешный визит в Выборг под бомбами, тяжелое решение об отходе на промежуточную линию, эмоциональный призыв к войскам стоять насмерть…

Все эти нарастающие по силе удары оставили свой след на финском главнокомандующем, а ему ведь исполнилось семьдесят два года. За прошедшие двое суток ситуация на фронте ухудшилась. После краткой передышки советский паровой каток прорвал промежуточную линию в двух местах. Потери росли день ото дня. Двумя днями ранее в районе Кирвесмяки погибло около трехсот финнов в результате русской атаки.

Отказ шведского правительства вступить в конфликт — по крайней мере, на официальном уровне, — ив особенности тот унизительный тон, в котором этот отказ был донесен до финнов, тоже были сокрушительным ударом. Маннергейм позже написал о лицемерном поведении шведского правительства.

Шведский премьер-министр Ханссон в своей речи летом 1940 года защищал шведскую политику тем, что отношение Швеции ко Второй мировой войне было предопределено и было в рамках практики предыдущих десятилетий. После всего того, что случилось с 1939 года, становится ясно, насколько опасно слепо следовать одной линии, что лишает руководства свободы действий и делает намерения понятными противнику…

Нейтралитет в наши дни — это не волшебная формула, при помощи которой можно предотвратить злоупотребление слабостью нейтралов Великими державами в их целях. Швеция из-за слабости малых держав стала пешкой в игре Великих держав, а ее ближайшие соседи стали жертвами.

16 февраля, после утечки информации, шведская пресса опубликовала статью, подтверждающую суть болезненного разговора. Дескать, премьер-министр Ханссон, ревностный охранитель шведского нейтралитета, 13 февраля имел разговор с Вяйно Таннером, в котором Ханссон отказал финнам в более активной помощи и опять отказал союзникам в праве на транзит войск. После Ханссон публично подтвердил факт этого разговора — к ярости и досаде многих шведов, которые надеялись, что их правительство сделает что-то большее для своих финских братьев.

«Именно Финляндия является форпостом Европы против Азии, — кричала «Гетеборгская деловая и морская газета» (Goteborgs Handels och Sjofartstidning) 18 февраля, по мере нарастания противоречий, — а мы довольствуемся тем, что тратим деньги и позволяем горстке добровольцев пересечь нашу границу». По мнению газеты, это было недостаточно, и о конфликте по ту сторону Ботнического залива она говорила уже в прошедшем времени.

«Швеция всех подвела. Она подвела дело демократии. Она подвела брата в час беды. Она махнула рукой на свои исторические обязательства и лишила себя будущего.

Те, кто сейчас принимают решения, несут ужасающую ответственность. Они несут ответственность за существование нашего народа. Это дело нашей жизни и всего того, что из нее вытекает».

Маннергейм, который пристально следил за шумихой по ту сторону Ботнического залива, не мог не согласиться.

Тогда на следующий день, 19 февраля, на чрезвычайный шаг пошел король Густав. Он на тот момент также являлся главнокомандующим шведскими вооруженными силами и был последним представителем шведской королевской семьи, который занимал этот пост и имел вообще какую бы то ни было реальную власть. Против воли правительства и против воли своего сына-финнофила король вступил в полемику и сделал официальное заявление, которое повторило неуклюжее выступление Ханссона, но было несколько более тактичным. Король начал с того, что подчеркнул свою личную моральную поддержку Финляндии.