Многие из жителей эвакуировавшегося города были слишком травмированны, чтобы говорить. Около полицейского участка Коулс нашла потерянную женщину с дочерью. Обе были убиты горем, но неохотно согласились поговорить с американской репортершей. Две женщины, у которых был маленький пансион в городе, только что зарегистрировали свои пожитки для отправки грузовиком. «Когда он придет, то я не знаю, куда мы поедем. У нас нет родственников, нет средств к существованию».

Многие жители в утраченных районах, в особенности занятые в сельском хозяйстве, оказались в той же ситуации. Для них нужно было найти сорок тысяч ферм, другие нуждались в крыше над головой и социальной защите. Это было сделано быстро, хотя не без проблем — они возникли, когда финнов переселяли в шведскоговорящие районы. Но это было сделало. Финляндия позаботилась о своих. Той женщине в Ханко не нужно было беспокоиться.

Однако внезапный мир не только лишил женщину ее средств к существованию: он лишил ее смысла жизни. После трех месяцев налетов она привыкла к войне, привыкла к тому, что каждый день Финляндия оказывала агрессору сопротивление, агрессору с его зажигательными и противопехотными бомбами. И каждый день был прожит не зря. «Наверное, так нельзя говорить, но я была бы почти рада звуку сирен», — сказала она, печально качая головой.

Другие беженцы просто злились, в особенности на правительство. «Наши политики нас предали, — сказал один финн Коулс. — Никакой жизни так не будет. Лучше было бы драться до конца». Некоторые политики разделяли народное возмущение: когда презренный Московский мир был поставлен на голосование в парламенте, трое проголосовали «против», двести проголосовали «за», десять воздержались, а сорок три гневно покинули помещение. Тем не менее, договор был ратифицирован послевоенным голосованием 145:3.

«Для большинства финнов мир оказался болезненным сюрпризом, — позже признал Маннергейм в своих мемуарах. — Потребовалось время, чтобы все осознали обстоятельства, вынудившие правительство и парламент принять жестокие условия».

Разумеется, гнев обрушился на Вяйно Таннера, министра иностранных дел, который нес зримую ответственность за презираемый мирный договор. Чтобы успокоить общественное мнение и Кремль, Таннер ушел с поста главы МИДа и принял портфель незначительного министра снабжения в послевоенном правительстве. (Но Кремль не успокоился. В июне 1941 года русское руководство вынудило Таннера уйти в отставку.)

Маннергейм же, заслуживающий таких же обвинений — или такой же похвалы за заключение мира, стал после финской войны еще большим героем. Именно Маннергейм убедил генералов изменить решение на собрании с членами правительства 28 февраля по поводу того, продолжать боевые действия или нет. Именно Маннергейм донес до правительства отчаянный доклад о ситуации генерала Хейнрикса во время совещания 9 марта, на котором правительство неохотно согласилось на условия Молотова. Именно Маннергейм согласился с «мирной» фракцией правительства, и правительство не обратилось с формальней просьбой о военной помощи к западным союзникам. Этот момент Маннергейм изменил в свою пользу в приказе от 14 марта.

«К сожалению, ценные обещания помощи, которые дали нам западные страны, не могли быть реализованы, когда наши соседи (Норвегия и Швеция), обеспокоенные своей безопасностью, отказали в прямом транзите войск».

Как справедливо отмечает Дуглас Кларк в своей книге «Три дня до катастрофы», дело было не совсем так. Британцы и французы были готовы идти напролом, несмотря на шведское и норвежское сопротивление. Хельсинки нужно было, если можно так выразиться, сделать один звонок. Этого правительство не сделало. Именно Маннергейм мудро увидел тайные замыслы союзников и решил, что Финляндии будет лучше с честью выйти из войны, чем сражаться до конца. И в то же самое время он сумел сделать угрозу интервенции Англии и Франции достаточно правдоподобной, чтобы убедить Советы пойти на мир, что они и сделали.

Финский народ ничего не знал об этой патриотичной стороне Маннергейма. Он знал только маршала Маннергейма, военачальника на белом коне, призвавшего храбрых финских солдат к оружию 1 декабря 1939 года. Он был военачальником, наблюдавшим за героическими финскими победами в Толваярви и Суомуссалми. Он был отцом семьи, который в своем финальном обращении с боевого коня призвал своих соотечественников принять «жестокий» мир, которого он также помог достичь. И соотечественники послушались. Нет, народ не гневался на Маннергейма, наоборот, его стали уважать еще больше. Народ обрушил свой гаев на политиков, таких как Таннер.

И на русских, разумеется.

Вирджиния Коулс обнаружила, что беженцев с Ханко больше всего злило то, что им приходилось оставлять дома противнику. По их мнению, за домами противник ухаживать нормально не сможет. Хаотичные и на первый взгляд бессмысленные налеты на город только усилили ненависть и злобу финнов к своему древнему врагу.

«Одна из трех медсестер на углу улицы сказала нам, что было бы не так плохо, если бы Ханко заняла любая другая нация. Но, несмотря на все усилия, она не могла думать о русских как о людях. Вторая согласилась. «У меня в доме они найдут только голые стены. Я даже свинтила медные дверные ручки». «Да, — сказала третья. — Только жаль, что придется им оставить нашу водокачку. — Она указала на старую водонапорную бапшю в центре города. — Не волнуйся ты. Они же ее через пару дней сами сломают»».

Однако на разговоры времени не было, нужно было эвакуироваться.

Неделю спустя, 22 марта, на лед замерзшего залива в Ханко сел большой советский самолет с красной звездой на боку. Группа русских солдат выгрузилась и прошла в разбомбленный город. Там они встретились с одиноким финским офицером. Еще один финский отряд получил приказ занять позиции на новой границе, у забора из колючей проволоки на дороге в ближайший город Таммисаари.

На финской стороне новой границы стояли и ждали финны, а также группа фотографов. Вдалеке появились две фигуры. Они приближались. Это были русские военнослужащие, одетые по торжественному случаю в парадную синюю форму. Подойдя к стоическим финнам в их серой форме, они отдали честь, заняли пост и улыбнулись фотографам. Ханко был в их руках. [9]