Когда же, затянув шнуровку на боку и перекинув через локоть плащ, он оглянулся — не было уже ни реки, ни замка, только темный, роняющий капли, дышащий лес. А позади темнели развалины разрушенной древней церкви, и где-то в ее стенах сопел, переступая с ноги на ногу, всеми покинутый и порядком усталый Морель.

…Они с конем переночевали в развалинах — свод здесь сохранился, правда, не везде. Попросив у Дома Господня прощения, Кретьен даже развел на каменном полу маленький костерок, тем более что в боковом приделе нашлись сухие дрова — видно, он был не первым путешественником, который находил здесь приют от непогоды. Кроме того, Кретьен нашел на полу возле уцелевшего алтаря фляжку, в которой оказалось крепкое вино. Выпил половину и уснул, сгребя в одну кучу нанесенные ветром сухие листья — себе на ложе, надеясь, что поутру все же не встанет больным. Плащ высох не до конца, но сил сушить его уже не хватило — накрылся прямо влажным. Спал Кретьен крепко и видел очень яркий и на редкость подробный сон, а пробудился — от жары, и, сев на жестковатом шуршащем ложе, увидел сквозь пролом в стене, что дождя нет. По небу несутся быстрые, густые и сероватые облака, а в прорывы меж ними просверкивает ослепительное лицо Солнца. Он не знал, что за одну ночь в его волосах изрядно прибавилось седины.

Он смотрел на Солнце и вспоминал свой сон, собираясь ехать. Ему приснилось окончание «Персеваля», и Кретьен даже знал, как его переложить в стихи. Но теперь это не имело почти никакого значения.

— Эн Кретьен?..

Катарский епископ был и впрямь немало поражен. Он поднялся гостю навстречу, отложив тяжеленную книгу; в окна его спальни — самые большие и светлые во всем замке — лился дневной свет, ярко озарявший лицо вошедшего, но старец в черном все же прищурился, словно бы не веря своим глазам.

— Да, мессир, я. Я ищу Этьена.

На какой-то безумный миг ему показалось, что Совершенный сейчас недоуменно поднимет брови: «Этьена? Так вы же вместе уезжали…» И тот почти воплотил это жуткое видение, действительно, одна из его тонких, не тронутых сединой бровей слегка изогнулась:

— Этьена?..

(И если ты сейчас скажешь, что не знаешь, кто это такой — я тебя задушу!)

— Да, мессир, Этьена Арни, вашего… сына. Он в Ломбере?

— Нет, — глаза старого катарского священника смотрели странно, как-то недоверчиво. — Его нет здесь.

— Так где же он?! (Черт побери, едва не прибавил Кретьен, но сдержался. Ты думаешь, я отниму его у тебя? Ты думаешь, ты заполучил его навеки?)

— Сразу по возвращении, незадолго до Успения Богородицы, Этьен принял сан. Я отправил его с миссией на… север.

Кретьен привалился к стене. Вся бешеная сила, которая две недели заставляла его без передышки гнать коня на юго-восток, останавливаясь только для ночлега, — вся эта сила куда-то девалась. Он отстраненно посмотрел на Оливье и хотел спросить, но промолчал. Тот заговорил сам, выходя из-за стола, и в темных глазах его виднелось что-то вроде… вроде сочувствия.

— Этьен очень удивил меня, возвратившись так скоро, и — в одиночестве. Более того, едва спешившись во дворе, даже не отдохнув с дороги, он поспешил ко мне и умолял тотчас же дать ему консоламентум. Объяснять, что произошло с ним в дороге, сын отказался. Обряд провели в тот же день.

— А-а… Понятно.

— Эн Кретьен, — Оливье пытливо глянул своими южными глазами ему куда-то внутрь головы, — может быть, вы объясните мне, что случилось с моим сыном?.. Меж вами произошло что-то, что прибавило ему твердости, но и сделало… хрупким. Хрупким, эн Кретьен, тем, что не может согнуться, но может сломаться. На исповеди он не сказал о произошедшем ни слова — видно, не считая это грехом. Но верьте мне… я люблю Этьена не меньше вашего, и сейчас волнуюсь за него, как никогда.

Он не лжет, не лжет. Они же вообще не могут лгать, вспомнилось Кретьену, им обеты запрещают… Бедный Этьенчик. И бедный его отец, и бедные мы все.

— Мессир… Я рассказал бы вам. Но не могу. Кажется, так просто это не раскажешь. Мне просто нужно… с ним встретиться. Обязательно. Мы друг другу… обещали.

— Обещали?.. Люди нашей церкви не дают обещаний и клятв. Кроме лишь обета, который приносится во время Утешения. Странно, почему, если мой Этьен и правда обещал что-то — почему он не сказал об этом во время публичной исповеди?

(Отгадай сам — почему, старый ты простак. Потому что не раскаивался. Как же я рад, Этьен, как я рад. Я все-таки не ошибся.)

— Впрочем, неважно. Теперь никакой прежний обет не может иметь для него значения. Теперь он — священник, Совершенный.

(А вот и может, едва не вскрикнул Кретьен — но не вскрикнул. Еще как может, плохо вы, господин Оливье, знаете своего духовного сына!.. А ведь правильно он меня боится, правильно не доверяет, зачарованно подумал поэт, вглядываясь в бесстрастное, изжелта-смуглое лицо человека-дерева. Я же и в самом деле опасен для него, я — соперник их церкви. И для Этьена — куда более серьезный, чем все католичество с грозным Папой во главе!)

— Мессир Оливье… Скажите, где он сейчас. Нам нужно увидеться. (Не бойтесь же вы, хотел добавить он — но сдержался. Видно, судьба ему в этом диалоге умалчивать все свои рвущиеся наружу реплики.)

— Друг мой… Прости, я не вполне доверяю тебе. Я видел Этьена после того, как он вернулся из странствия с тобою. Таким я его видел только однажды, очень давно. Когда он еще не был моим сыном.

— Когда вы его вытащили из тюрьмы, спасли от повешения? Когда он, беззащитный и никому не нужный, сидел там по подозрению в ереси, о которой даже ничего толком не знал, и некому было за него заступиться?.. Когда вы, отважное братство юга, монахи и рыцари, явились выручать своих, и заодно под руку подвернулся и еще один, чужой?..