— Почему? Ведь люди — я имею в виду землян — живут в ваших мирах…

— Но на самом-то деле они видят, слышат или чувствуют эти миры совсем не так, как мы. Между нами пропасть — мы это признаем и понимаем, но нам ее не преодолеть. Вот почему я не могу вам рассказать о планете Тайлер. Для вас этот мир оказался бы не таким, каков он для меня.

— Однако я хотела бы его повидать. Очень. Думаю, я даже хотела бы там жить.

— Не уверен, что вы были бы там счастливы.

— Почему не уверены?

— Потому что эмигрант есть эмигрант, если только он не веганец. Здесь вы далеко не из низшей касты. Я знаю, что вы не употребляете этот термин, но это именно то, что я хочу сказать. На этой планете сотрудники Конторы и члены их семей принадлежат к высшей касте. Затем идут богатые люди, не входящие в штат, затем те, кто работает на богатых, а за ними — те, кто живет за счет обработки земли; и на самом дне пребывают те несчастные создания, что живут в Бывших местах. Здесь вы наверху. На Тайлере же вы будете на дне.

— Почему только так, а не иначе? — спросила она.

— Потому что для вас этот цветок — белый, — ответил я, возвращая его ей.

Последовало долгое молчание. Ветерок был довольно прохладным.

— Во всяком случае, я счастлива, что вы сюда приехали, — сказала она.

— Это интересное место.

— Рада, что оно вам нравится.

— Человек по имени Конрад действительно ваш любовник?

Я даже покачнулся от неожиданного вопроса.

— Это не вашего голубого ума дело, — сказала Эллен, — но если хотите знать, то — да.

— Понимаю почему, — сказал он, и мне стало не по себе, будто я подглядывал за собой со стороны, или же — если уж вдаваться в оттенки — будто я подглядывал, как я подглядываю.

— Так почему? — спросила она.

— Потому что вам нужно что-то странное, сильное, экзотическое. Потому что для вас счастье там, где вас нет и где вы — не вы.

— Неправда… А может быть, и так. Да, однажды он что-то такое мне говорил. Возможно, что правда.

В тот момент мне стало ее очень жалко. Мне захотелось ее как-то утешить, и инстинктивно я потянулся к ней и взял ее руку. Только это Миштиго потянулся и взял, хотя и не собирался. Из-за меня.

Я вдруг струсил.

Впрочем, как и он.

Я это чувствовал. Я почувствовал, что он почувствовал присутствие постороннего в себе, и все поплыло передо мной, будто я был сильно пьян. Мне тут же захотелось улизнуть, и я снова оказался возле своего камня, но это после, а до того она еще успела уронить цветок, и я услышал, как она сказала: «Бери меня».

«Черт ее подери, эту псевдотелепатию по исполнению желаний! — подумал я. — В один прекрасный день может оказаться, что все это не псевдо, а всерьез».

Я-то ведь видел два цвета в том цветке, цвета, для которых у меня не было слов…

Я пошел обратно к лагерю. Не останавливаясь, миновал его. Дошел до другой стороны периметра электрооповещения, сел на землю и закурил. Ночь была прохладна, ночь была темна.

Только я выкурил две сигареты, как позади раздался голос. Я не обернулся.

— В доме великом и в доме огня, в великий день, когда расчислены все дни и годы, о, верни мне имя мое, — произнес голос.

— Браво, — произнес я мягко. — Цитата к месту. Узнаю Книгу Мертвых, которую треплют почем зря.

— Я пользовала ее не почем зря, а наоборот, — к месту, ты сам это сказал.

— Тем лучше для тебя.

— О, в тот великий день, когда расчислены все дни и годы, если тебе вернут имя твое, как тебя будут величать?

— Не вернут. Я собираюсь задержаться. И что в имени тебе моем?

— Смотря в каком. Если, например, «Карагиозис»…

— Попробуй сесть так, чтобы я тебя видел. Не люблю, когда стоят за спиной.

— Сажусь. Ну так?

— «Ну так» что?

— Например, «Карагиозис».

— А я-то при чем?

— При том, что это кое-что значит. Во всяком случае, значило когда-то.

— Карагиозис был персонажем в старом греческом театре теней, что-то вроде Панча в европейских кукольных представлениях «Панч и Джуди». Он был недотепа и шут.